Французский поход, стр. 17

Ответом Карадаг-бея была все та же самоуверенная, нагловатая ухмылка, которая настолько успела надоесть Гадаяр-Кериму, что в следующий раз он предпочел бы увидеть ее на лице Карадаг-бея разве что под секирой палача.

К его удивлению, Карадаг-бей начал облачаться в мундир то ли австрийского, то ли польского офицера. Кто иной из придворных Ислам-Гирея осмелился бы появиться в нем в Крыму, да еще предстать перед своим повелителем? Похоже, что Карадаг-бей действительно стал «глубочайшим одиночеством хана» – независимо от того, какой глубинный смысл изволил вкладывать в это понятие он сам.

– Чем интересовался хан, будучи в Кафе?

Вопрос застал Гадаяр-Керима врасплох. Несколько секунд он непонимающе смотрел на гостя, пытаясь вникнуть в суть того, о чем его спрашивают.

– Видите ли, уважаемый Карадаг-бей, еще никто и никогда не осмеливался поинтересоваться, чем именно интересуется хан, появляясь в нашем благословенном городе.

– Где-то же он бывал, о чем-то спрашивал. Я обязан знать это. Я обязан знать все. Значительно больше, чем может предполагать о моих сведениях Ислам-Гирей, ибо такова моя служба.

«А ведь дело не только в мундире, – вдруг понял Гадаяр-Керим, только сейчас сообразив, что именно больше всего удивляет его в поведении гостя. – Он и ведет себя как неправоверный европеец. Его манера говорить, держаться, дерзить в разговоре со старшими, наконец, абсолютное неумение отвешивать поклоны, без чего на Востоке вообще немыслимо соблюдение обычаев, не говоря уже о придворном этикете».

– Прежде всего, Ислам-Гирей, да продлит Аллах дни его, побывал в гавани, где расспрашивал, чьи корабли стоят в ней, а также внимательно осматривал эти суда. А там как раз находились четыре галеаса [12] и один галеон [13] из Турции, несколько каравелл из Генуи и Венеции, галера из Египта. Могло бы показаться, что они специально собрались, чтобы Ислам-Гирей мог любоваться кораблями всего мира. К слову, до сих пор я даже не догадывался, что всемогущественнейший хан сумел проникнуться такой любовью к морю и кораблям. Чтобы татарин – и вдруг…

– Это как раз приятная весть, Гадаяр-Керим, – возбужденно прошелся по двору Карадаг-бей. – Вам не понять, насколько она важна и приятна. И то, что в гавани в это время оказалось много кораблей – тоже хорошая примета.

Комендант крепости удивленно смотрел на гостя, не понимая, что тот имеет в виду.

– Примета? Когда в гавани много кораблей – хорошая примета? – усиленно морщил он лоб.

– Но никто не способен истолковать, что именно она предвещает, – благодушно рассмеялся Карадаг-бей. – Видно, мне действительно нужно было родиться где-нибудь в Англии или Венеции, – бесстрастно согласился Карадаг-бей. – Вели слугам готовить коней.

– Уже уезжаете? – растерялся Гадаяр-Керим.

– Не могу я терять время, когда в нескольких милях отсюда решается судьба государства.

– Даже так – судьба? – выпучил глаза комендант крепости. Круглое прыщавое лицо его еще более округлилось и стало похожим на старую перезревшую тыкву. – А как она… решается?

– Об этом я и хочу узнать в ставке.

– Значит, сейчас вы – в ставку?

– Немедленно. А ты и в самом деле привыкай к европейским столам и одеждам, Гадаяр-Керим, нам это еще может пригодиться. Да и вообще, пора уже…

– Пригодится, когда повелителем Крыма станет человек, побывавший во многих европейских странах? – лукаво прищурил свои маслянистые глазки комендант, положив при этом голову-тыкву себе на плечо. – Я правильно понимаю?

– А что, при дворе хана уже появился такой человек? – жестко отчеканил Карадаг-бей, и комендант тут же испуганно подбросил плечом свою голову-тыкву. – Я спрашиваю: вы знаете человека, который стремится стать повелителем Крыма, дабы превратить его в окраину «мира неверных»?!

– Нет, я не знаю такого человека, уважаемый Карадаг-бей, – пересохшими губами пролепетал комендант.

«А ведь в эти минуты зарождается начало крупной придворной интриги, – смерил его презрительным взглядом Карадаг-бей. – Она начнется с доноса этого ублюдка, в котором будет все: и мое презрение к восточным одеждам, и неуважение к хану, и стремление взойти на крымский престол. Сколько придворных голов полетело в Бахчисарае из-за подобных доносов!».

Как только отряд покинул город, Карадаг-бей подозвал к себе одного из самых доверенных своих аскеров, ногайца Юлдаша.

– Когда я взял тебя к себе, ты, кажется, был дервишем [14]?

– Ты, как всегда, прав: дервишем, мой повелитель, – осклабился Юлдаш. Они оба хорошо знали, что его «дервишество» было всего лишь спасением от секиры палача, и что дервишем он стал после того, как бежал из тюрьмы. Но существа дела это не меняло.

– Возьми двоих своих людей и к вечеру вернись в Кафу. Говорят, Гадаяр-Керим неплохо подает всякому дервишу, появившемуся у ворот его дворца. В Бахчисарай прибудешь через две недели. И я не удивлюсь, если привезешь весть о том, что Гадаяр-Керим ушел от нас в мир иной. Мы все, даже хан, искренне пожалеем, что его нет больше с нами.

– Понял, мой повелитель. Надеюсь, что через двенадцать дней, среди прочих, вы услышите и такую весть.

23

Хмельницкий сидел за щедро сервированным столом. Он пребывал в одиночестве и в настолько мрачном состоянии, что даже Сирко, с которым он не виделся уже почти год, приветствовал с такой холодной вежливостью, словно это он был причиной вызова его в Варшаву.

– Видел? – спросил генеральный писарь, как только Сирко уселся напротив него. – Там, на площади?…

– Уже видел.

– Это ради нас шляхта вертеп такой устроила. Почти как представление лицедеев на базарной площади. Специально для «дорогих гостей».

– Побаиваются, как бы варшавяне не заскучали без палача, злодеев и прочих героев уже давно негреческой трагедии, – поддержал его Сирко.

– Но ведь вызвали нас, наверное, не для этого.

– Ты разве тоже не знаешь, для чего именно? – удивился Сирко.

– Знал бы, возможно, и не прибыл бы.

– Ну, уж кому-кому, а тебе нельзя не прибывать сюда по первому же зову короля, канцлера или коронного гетмана, – откровенно язвил Сирко. – К тому же после недавних переговоров с канцлером и высшей шляхтой, у тебя здесь появилась слава искусного дипломата. Да и сам король щедр по отношению к тебе. Поговаривают, даже слишком щедр.

– Мало ли что поговаривают, – незло огрызнулся Хмельницкий и пристально взглянул на Сирко. – Не время слухи пережевывать, посреди Польши сидя. – Хотел добавить еще что-то, но благоразумно промолчал. Он ждал дальнейших объяснений, не желая выслушивать ни лестных слов, ни сплетен.

Полковнику Сирко нравился этот бывший чигиринский сотник. Сдержанный, обладающий чувством такта, хорошо улавливающий характер каждого, с кем ему приходилось сталкиваться, Богдан-Зиновий сразу же приковывал к себе внимание. Он вообще обладал этой редкой способностью. Поэтому и виделось Сирко, простому казаку-рубаке, в этом человеке что-то такое, что позволяло сразу же выделять его из всей массы казачьей старшины.

Атаман понимал, что мудрый, образованный человек, которого знали во многих польских родах, Хмельницкий наверняка мог бы сделать при польском дворе большую карьеру. Однако понимал и то, что душа Богданова тянулась к Украине. И не только потому, что там, под Чигирином, находилось его поместье, не только…

– Так что же тебе известно об этом нашем варшавском походе? – напомнил о себе Хмельницкий, почувствовав, что молчание слишком затянулось.

– Слышал от одного человека, что нас могут направить во Францию. В посольство. На переговоры с первым министром, кардиналом Мазарини.

– На переговоры?! – оживился Хмельницкий. – Нас? Но от имени кого – короля Польши, канцлера Оссолинского или, может, королевы?…

– Этого я пока что не знаю. Может, от своего собственного. От имени казачества.