Большие пожары, стр. 9

Вот об этом самом председателе думал Петька-Козырь, переходя через мост.

«Ведь сам был вором, а теперь только и делает, что лягавит, сволочь, паршивец!»…

Петька выцыкнул косой плевок и зябко съежился.

«Покажись ему только на глаза, — продолжал думать Петька, — и сейчас же начнет допытываться: «Что это у тебя, милый, под мышкой?» А покажешь — сейчас в ЗУР донесет, а то еще чище — в ГПУ проскользнет, холера недоношенная»…

Петька еще раз плюнул и сошел на берег.

Осторожно обойдя переулочками, он достиг Стругалевки, юркнул в боковой проход, поднялся по каменной скользкой лестнице, узким, длинным коридором прошел в самый конец здания и, подойдя к двери своей коморки, трижды ударил по ней кулаком.

Дверь открыла Ленка-Вздох, стриженая девица с папиросой в ярко накрашенных губах.

— Ты где пропадал весь день?! Уж я думала, не засыпался ли ты часом…

— А где Шило? — перебил Ленку Козырь.

— Вон он дрыхнет, лодырь.

Ленка указала на кровать.

Парень, спавший на кровати, тотчас же проснулся, поднял с подушки взлохмаченную кудряво-русую голову, обвел комнату широко-раскрытыми глазами и выпрыгнул из кровати.

— Ну, что, получил? — спросил Шило у Козыря.

— Ничего не получил… Дай только дух перевести. Все расскажу.

Петька положил сверток на стол, уселся на табуретку и, не торопясь, приступил к рассказу.

— Вот это, значит, как получил я от вчерашнего нашего посетителя записку с приказанием достать какую-то папку в синей обложке и принести ее в тот новый большой дом, я так и сделал. Пришел я в то самое общежитие, допытывался, где живет газетный писатель гражданин Берлога, передал записку уборщице, а сам остался дожидаться в коридоре.

— И вдруг это она, уборщица, выходит, и обеими руками этак папку мне и выносит. Я ей это сейчас же «мерси» и ухожу. Вышел я на улицу, и раздумье меня взяло. Захотелось мне очень узнать, что в сей папке содержится. А вдруг, — подумал я, — про богатейшее там наследство указание имеется, а, может быть, и того лучше, про забытый клад рассказывается…

— Ведь наши буржуи, когда стрельба пошла, все свои бриллианты и золото в землю хоронили. А потом меня еще такая дума взяла: ежели чужой человек за папку сулит червонец, то, может, тот, чья она, за папку эту саму и три отвалит красненьких.

— Вот это, значит, раздумался я, так и решил: прошаландаться до вечера, а как стемнеет, притти сюда, да как следует рассмотреть содержимое, да поразмекать хорошенько, что вам с этой папкой делать.

— Ты молодец, Козырь, — похвалил товарища Шило. — Я бы и сам так поступил.

— А я скажу, что оба вы дураки, — вмешалась Ленка: — весь день на дикофте сидим, папиросами питаемся, благо, запас большой, от голода слюни все высохли, а вы в мудрость ударили! Получил папку — отдай, возьми червонец — и шамать будешь. А теперь — играй на пустых кишках, как на балалайке! Ну, уж и мужчины!.. И кто вас сработал таких чугунно-литейных?!..

Шило громко расхохотался.

— Ну и Ленка!.. Вот бы твой язык да с колокол — такой пошел бы звон, что все жители оглохли. Ну, да ладно: накинь на дверь крючок, да разворачивай шурье.

Спустя немного, три головы склонились над развернутой папкой.

Читал Шило — самый грамотный. Читал и тут же давал разъяснения.

— Так, значит, дело было в пятом году… Хм-м… Так-то… Обвинялся… Хм… Житель русской Польши… шестидесяти лет от роду. Хорош мальчик!.. Обвинялся в поджогах и шпионстве. Недурно! Ну-ка, дальше почитаем… Так вот оно что!.. Мальчик-то сбежал! Н-да!.. Где-то ты сейчас? Если в Ресефесере — ужо, брат, не сбежишь… Большевики тонко это дело понимают!.. Самих арестовывали: от них не удерешь.

Шило тряхнул кудрями и поднял голову.

— Читать больше нечего, — сказал он: — все ясно, как на горном озере. Двадцать лет тому назад здесь были такие же пожары, как и сейчас. Поджигал какой-то поляк. Вот и все. Теперь, стало-быть, вопрос: кому это дело понадобилось и какая ему цена. А цена, должно быть, здоровая. Цена здесь, братишки, сотнями червонцев пахнет!..

— Да ну!.. — воскликнула Ленка, забыв про голод.

— Так и я думаю, — вставил Петька, оправляя густые коричневые усы.

— Но вот в чем дело, — опять заговорил Шило. — Здесь ухо надо держать востро. По-моему, нам следует поторговаться. А чтобы больше взять — устроим конкуренцию. Сначала повидимся с этим самым Берлогой, потолкуем с ним малость, а потом богатому дому условие объявим: «Даешь сто червонцев — и папка твоя». Вот как нам надо поступить.

— Верно! — с чувством воскликнул Козырь.

— А как это сделать? — спросила Ленка.

— Очень просто, — сказал Шило, — теперь очередь будет за тобой. Тебе придется замарьяжить этого самого Берлогу и потянуть его на свидание. А мы будем в известном месте и побеседуем с Берлогой.

— А ежели он не пойдет?

— Тогда ты не женщина, а средний род!

— Дай, я ей объясню, — заговорил Шило. — Ты как только представишься ему — сразу поймешь, как фраер дышит. Ежели он охоч до баб — ты живым манером его скрутишь, а ежели он не мужчина, а пылко замороженный судак, ты его на любопытстве поймай.

— То-есть как это?

— Очень просто. Писатели — народ любопытный. Скажи ему, что баба на Спиридоновке родила ребенка о трех головах. И он за тобой побежит, как теленок за коровой.

— Сам ты корова! — обиделась Ленка.

— Дура ты!.. Ведь я так, для примера.

На другой день утром, когда солнце золотило реку, Ленка-Вздох, напудренная, накрашенная, в осеннем пальто, отороченном мехом, вышла из дому, держа путь к центру, где находилась редакция газеты «Красное Златогорье».

А. СВИРСКИЙ

Сергей БУДАНЦЕВ

Глава IV. Творчество гражданина Кулакова

В тот злополучный вечер Берлога остался без крова. Опустошенный, измученный, непривычно прислушиваясь только к себе, он шел по улицам, и не узнавал города. Город был тих, сир, сер. Безлунная, черная южная ночь уже навалилась на окраины, на реку, засеребрившуюся в темноте, и подымалась на запад, как ленивое, горячее чудовище. Берлога не узнавал города. Улицы с выгоревшими домами походили на челюсть с выбитыми зубами. На углах стояли усиленные посты милиции, и по центральной Советской улице два раза на крупном гунтере проскакал товарищ Корт, начальник милиции, похожий на Ваську Денисова из «Войны и Мира», веселый, распорядительный, краснорожий человечек, молодцом сидевший в седле.

Берлога раскланялся с Кортом и не успел опустить руку, как сзади его схватили за локоть.

— Гражданите, — зашипел встревоженный полушопот, — гражданите, извинин!

Берлога недоуменно повернулся. Голос показался ему знакомым теми тревожными оттенками, которые слышатся в дальних воплях пароходных сирен, в набате, в звуках, что обозначает человеческий испуг. Лицо незнакомца, однако, выражало лишь корректную почтительность. Это был прекрасно выбритый, не старый человек, с желеобразными, пухлыми и легкими щеками, между которыми с превосходным изяществом плавали толстый носик и пара улыбающихся губ. Все это было иллюминовано живыми, голубыми глазками. Контрабандная серая шляпа, коверкотовое пальто, — нет, решительно, Берлога где-то видел этого человека! Несомненно, местная, златогорская фигура!

Гражданин изгибался, приседал и приговаривал, временами странно картавя, гнусавя, на каждой фразе чудовищно заплетаясь языком и путая слова:

— Пардон! Я рад, что вижу порядочного человека. Вы кланяетесь с товарищем Кортом? (Берлога не ослышался).

— Ну, так что?

Берлога поглядел на собеседника обозленным, каким-то шершавым взглядом, нахлобучил кепку и так резко двинулся вперед, что задел развевающейся полой назойливого гражданина, намереваясь с ним расстаться навсегда. Гражданин почти бросился ему под ноги и, подняв пухлую руку, просипел: