Большие пожары, стр. 13

— Моя ручка… моя автоматическая ручка! — вырывалось у него сквозь слезы. Не стесняясь перед приятелем ни ребяческих слез своих, ни своего ребяческого вида, потому что и Варвий выглядел не лучше его, Берлога в немногих словах передал ему содержание подслушанного разговора. — А больше всего жаль мне ручки… ах, какая была ручка, Варвий! Он раздавил ее коленом!

Комната представляла собою гладко и ровно выбеленный куб, в котором не было ничего, кроме коек, четырех коек. Берлоге приходилась четвертая, последняя. Двое больных беспрестанно занимались тем, что пускали по воздуху бумажных бабочек и внимательными глазами прослеживали их полет, указывая на него Варвию, который одобрительно кивал головой. Иногда, впрочем, они останавливались и прислушивались к беседе, которую Варвий вел с Берлогой.

— Вытри мне с лица чернила, Варвий! — с неподдельной грустью попросил Берлога. — Вытри хоть халатом своим… нехорошо ведь. Что сказали бы в редакции, если бы увидели меня спеленатого и с этакой мордой. Эх, Варвий, душа болит…

И вот уже приступал Мигунов к исполнению приятелевой просьбы, как вдруг, дико оттолкнув что-то воображаемое, Варвий отскочил на середину комнаты, свирепо завращал глазами и стал говорить неслыханные на его, варвиевских устах, слова:

— Вон! — кричал он на своих товарищей по камере, — вон! Меня, сошедшего омолодить человечество, вы запираете в казематы, чтобы проделывать над ним свои опыты? Я еще покажу вам… я раздроблю вас в пыль и посею в нее мое зерно, мои машины соткут города, мой огонь сравняет с прахом все эти записи вековых человеческих страданий: тюрьмы, музеи, храмы… На новой бумаге, новыми словами я напишу историю земли! Пустите меня…

«Ишь, как распинается. Откуда только и прыти набрался!» — подумал Берлога, не решаясь просить приятеля в такую минуту, чтоб тот перевернул его на другой бок. Осколки автоматической ручки невыносимо впивались в тело. Казалось, пробирались к самому сердцу неукротимыми своими остриями. — «Ишь, ведь, как руками-то размахивает! Ишь, раскомаривает!»

Тогда дверь раскрылась и вошел в сопровождении давешнего служителя главный врач. Теперь, однако, верзила был в халате с засученными рукавами, отчего руки его как бы удлинились на целую четверть: так показалось Берлоге. С минуту врач стоял в задумчивости, поочередно переводя глаза с беснующегося Варвия на меланхолическое лицо Берлоги.

— Вот этого сперва… — сказал он, показывая на Берлогу. — И, пожалуйста, не расшиби по дороге.

— Не извольте беспокоиться… нашивали мы таких-то! — сказал верзила, ловко принимая на руки покорного Берлогу, который слегка при этом попробовал побрыкаться, но тотчас же удостоверился в бессмысленности своих попыток.

Он лежал в объятиях верзилы с самым дурацким лицом. Руки верзилы, тщательно вымытые, слащаво пахли душистым мылом. Врач шел впереди, не оглядываясь. Коридор казался нескончаемым. Когда проходили мимо последнего окна, Берлога увидел дальнее зарево, плывшее над городом.

И потому ли, что ничем иным не мог выразить негодования по поводу столь несправедливого обращения с работником советской прессы, он, не помня себя, изловчась из рук верзилы, плюнул в самый затылок шедшего впереди в белом халате.

Главный врач златогорской больницы для душевно-больных спокойно обернулся. В его глазах вспыхнули два убийственных светляка. Сейчас же потухли. И он сказал почти любезно изнемогшему пленному репортеру:

— Что, будете путаться в чужие дела? Вы увидите, чем это кончается.

Леонид ЛЕОНОВ

Юрий ЛИБЕДИНСКИЙ

Глава VI. Пять героев пролетарского происхождения

Собрание мелело и шло на убыль, как горная речка в летнюю засуху. Основное — доклад Пожидаева, редактора газеты «Красное Златогорье», о задачах борьбы с пожарами в городе — уже прошло. Сам Пожидаев, чувствуя обычную после долгой речи сухость в горле и легкое, даже приятное, замирание уставшего сердца, собирал свои блок-ноты и записи в портфель, а рабочие, прослушав доклад и заключительное слово, сбыв записками и вопросами свои опасения, расходились.

Пожидаев не ответил на вопрос, который больше всего интересовал рабочих, он не указал источника пожаров. Но как струя воды, направленная в облака удушливой пыли, делает воздух чистым тем, что прибивает пыль к земле, так и он, сказав о простых и здравых мерах, которые принимают городские власти, и многозначительно намекнув на ведущиеся розыски поджигателей, чувствовал, что этим рассеял волну слухов и сплетен, порожденную обывательским городом и захлестывающую также и рабочих.

Отплески этой волны — вот они лежат перевоплотившиеся в кучу бумажек вопросов. Здесь и старательный, размашистый и грамотный почерк мастера, указывающего на недопустимую халатность милиции в деле борьбы с пожарами, здесь и коряво, но твердо написан совет, для острастки взять заложников из буржуазии, здесь и без подписи дрожащей рукой накарябано: «Верно ли, что большевики сами жгут город?»

Нагнулся к уху председатель и сказал:

— Звонили из проходной, товарищ Пожидаев. Там Беренс ждут, — сказал он, почтительно снижая голос при упоминании фамилии Беренса — предисполкома.

Пожимая твердые ладони и приветливо кивая тем из знакомых рабочих, до которых нельзя было дойти, Пожидаев направился к выходу.

Машина идет мимо пустырей, загаженных близким присутствием города. С одной стороны — шоссе, городские свалки, оттуда тянет тлеющим навозом, но и этот запах, примешиваясь к спелому дыханию осенней степи, не перебивает ее, а вливает в нее свою острую и горьковатую струю.

Пожидаев щурил покрасневшие глаза туда, где в пустых и свободных пространствах осенней степи блистала река. Сейчас он, бездумно покачиваясь на рессорах могучего «фиата», отдыхал после доклада, приятно чувствуя, что рядом с ним, задевая его время от времени плечом, сидит его приятель Беренс, с которым вместе бедовали у Деникина и с которым сейчас вместе работают в одной парторганизации. Правда, случалось иногда вздорить, и дело порой доходило до охлаждения, но привычка друг к другу сказывала свое, и теперь уже семейный Беренс нет-нет, да и выбирал время, чтобы провести вечерок с холостым, веселым и беспорядочным Пожидаевым.

Сейчас Беренс заехал за Пожидаевым, чтобы отвлечься от мыслей о пожарах, мыслей, которые в каждую секунду суток не отходили от него и которые никаким усилием воли он отогнать от себя не мог. Ведь за весь этот широкий и пестрый край, за последние годы полнокровно налившийся богатством, он, Беренс, отвечает перед партией, а партия, это не только конференция и не только партком и ЦК, это ведь и сам Беренс, это то, что в нем сидит и неустанно им командует.

До сих пор Беренс думал, что он знает край и тех, кто его населяет, как свою руку, большую, широкую, с тыльной части поросшую черными волосами и пересеченную белым шрамом на сгибе. До сих пор так приятно было думать, что многочисленные враги, имеющиеся в крае, эти люди из бывших крупных чиновников и дворян, духовенства, кулаки и нэпманы разных мастей, — все ведомы ему, и каждая их попытка бороться уже заранее предугадана и будет легко и быстро пресечена нажимом могучих пружин всех учреждений края.

А теперь эти пожары — откуда они?

Он не сомневался, что все будет обнаружено. После пожара архива он твердо был уверен, что чья-то преступная воля направляет эти пожары. Но кто это?

«Фиат» взревел и жадно берет подъем. С пригорка открылось широкое пространство садов и огородов. Город уже близко. В пестроте осенних садов видел Беренс ослепительно-белое здание детского городка, развернутого в прошлом году. Он вспомнил ту тяжелую работу, которая предшествовала торжественному открытию, вспомнил, как сам он недавно ездил туда и любовался счастливыми ребятами, совсем не похожими на хмурых товарищей его детства. И в любой момент неведомый преступник может превратить в уголь эти прекрасные дома и осиротить тысячи ребятишек! Опять на его лоб набежала гневная морщинка, — он двинул ногой и задел Пожидаева. Тот сочувственно глянул в зеркало, вделанное в переднее сидение. Там он увидел широкое лицо Беренса, с прямым лбом и прямым носом, с черными редкими и кудрявыми волосами, бегущими по скулам и вдоль тонких губ. «Подвело его, — подумал Пожидаев, — даже не побрился. И веснушки сильнее выступили».