Другое небо, стр. 2

Мне хорошо, ведь я ещё живу.

Здесь влажный ветер теребит траву,

а чёрный дурачок гоняет белок.

Я вижу мой американский сон —

в дугу тугую воду гнёт Гудзон,

входя по грудь в скалистый берег.

Но тень моя песчинок и камней

других касается… ну что мне делать с ней,

с её безумным промельком мгновенным

по выщербленным красным кирпичам,

там воздух льнёт к моим плечам

уступчивым волнением нетленным.

Там в сентябре земля уже черства.

Стоят на цырлах русские слова

в пространстве сиром, в кожице гусиной.

А хмуроглазая с утра толпа

в жерло метро, у век моих, у лба

торопится по улице старинной.

Начинаться должно, как сказка на идиш:

то есть только за ворота вечером выйдешь —

попадаешь сразу в фиолетовое небо,

там звезда — направо, а луна — налево…

…и поплыл, как облако, не разбирая дороги,

над трубой и берёзой поджимаешь ноги,

— Эй! — кричишь скрипачу, — Ты зачем на крыше? —

а он водит-водит смычком… тебя не слышит,

потому что твой голос заслоняет скрипка,

и качается небо вокруг, как зыбка.

Он на витебской крыше, продавленной небом,

а звезда — направо, луна — налево…

он зажмурил веки, его от музыки отвлекают

птицы и люди, — те и другие летают.

Но если бы только они!.. ещё летит и телега

и лошадь летит, вроде гнедого снега.

А у лошади в животе, копытцами вверх летит жеребёнок…

Что тут поделаешь, он и сам летает с пелёнок,

всё это началось так давно (посмотри хоть в «Бытие», хоть в «Числа»)

и летать он раньше, чем ходить, научился.

К нему тут привыкли все: колодец, коза, корова.

Кобыла и балагула. Ночная звезда. Иегова.

Он отталкивается от травы. Он восходит без лестниц

в шатающееся небо. Ведь оно без него исчезнет.

Он понимает мир, как младенец сосок багровый,

с звёздочкой молока, с мычащей в яслях коровой,

с курами на дворе, козой, корку жующей,

с Господом Богом на небе и на иконах живущим

кротким Христом-Спасителем, солдатом, пьющим с подружкой;

она у него на коленях, он — с недостаточной кружкой,

с умной рыбой в воде, с невесомым раввином

между звездой и луной, над местечком родимым…

Знает скрипач, что нужно нам для полёта простого,

вот он сидит на крыше, там где был нарисован.

Зазвенел звонок, то ли школьный, то ли ларёк ограбили,

то ли кино уже началось, а лимонад не допит,

и плывут облака над дворами, кресты над кровлями…

город в сентябре похож на шар воздушный.

Листья влетают ко мне в растворённую форточку,

листают стихи, застрявшие в каретке

пишмашинки «Москва», задирающей жестяную горсточку

к ненадёжному потолку на Малом Каретном.

Неохота вставать. Бриться. Мои свидания

в последнее время назначаются посредине

медного провода. Узкого места, куда не

придёшь без электричества телефонных линий.

Это, наверное я накрутил. Ну и ты, быть может.

Наши регистры гуляют, как Бойль с Мариотом.

Клёны швыряют листья в летящие лужи.

Бульвар похож на ветерана с янтарным аккордеоном.

Здравствуй, смотритель

жёлтого-рыжего-чёрного.

Ветра сырого. Воспалённого горла

неба нечёткого.

Смотри, голая

роща унижена.

Отворачивается, стыдливая.

Земля голодная, чернокнижная,

своё варево торопливо —

жизнь — дожирает, неопровержимо приближена.

Так ли

с нами будет:

сон приснится, раздрызганный в капли,

в землю вопьются (на лицах пудра)

прихорошенные — в чрево её перемалывающее, полумёртвое,

червивое, вскрываемое лопатой,

в мокрое корье, в комья перетёртые,

в грубую крупу,

подаваемую ко рту

распадом.

Мы живём в эпоху торжествующих кретинов.

А букашки ползут наклоняя травку.

От того что я вижу может вырвать.

Особенно чётко на беленькую бумагу.

От меня отшатываются при встрече.

С таким лицом не подходят к дамам.

Видно в нём начертано то «далече»,

где на весь свой век нахлебался сраму.

Журналист зажужжал — заработал денег!

Щелкопёр натрещал — 30 тыщ курьеров!

Разбудите архангела Гавриила.

Я давно не слышал чарующих звуков.

Человек падает под горизонт,

вдруг… ни крика, ни всплеска, —

всё вспоминаю его лицо

без воскового блеска,

скоропожатье его руки —

сухонькое касанье,

круглые веки — порх — мотыльки

блёклые над глазами, —

слышал теперь синегубка ему

стала подружкой милой,

глупо всё вышло, не по уму,

с этой его могилой, —

а хороша она — не хороша,

не распознать сквозь дымку,

с ней неодиноко лежать,

навзничь вечность в обнимку, —

вот она кровная с миром связь

семени с прахом, влагой,

то что питает тоску и страсть,

обречённой отвагой,

всякой земле он песка родней,

глине любой, подзолу…

в каждой былинке теперь

звучней арфа поёт Эола.