Агония, стр. 68
Они вышли из дворца Старой Надежды под пурпурным балдахином, который несли над ними евнухи с гладкими лицами бесполых мужчин. Элагабал взошел на колесницу, а мужчины подсадили Сэмиас и Атиллию в носилки, качавшиеся на плечах сильных рабов, вскрикивавших от жестоких ударов бича, и всадники в чешуйчатых латах, со станом, гибким, как у чудовищных ящериц, гарцевали на блестящих, нервно вздрагивавших конях. Потом величественный вид Рима предстал перед ними: мелькали целые кварталы, масса народа, ослепленного шествием, теснилась у окон, на террасах и под портиками; чередовались всевозможные звуки, – а они возвышались над всем в своих носилках, ласково их укачивавших. Шумели вокруг них тимпаны, погружаясь в веселую музыку флейт, резкий звон цистр и отрывистые звуки высоко поднятых лир. И даже только что отрубленная голова на конце копья участвовала в шествии, человеческая бородатая голова кого-нибудь из восставших, быть может, против безумия Императора, – голова, отрубленная преторианцами, пролившими кровь, которую быстро впитала мостовая.
Они поднимались по ступеням храма Солнца с белым, как снег фронтоном, блиставшим на красном фоне неба. Праздничные звуки процессии сменились нестройным гулом толпы, желавшей узнать, что там будет происходить. В храме Элагабал воссел на трон, поддерживаемый атлантами из массивного серебра, ноги которых опутывались гигантской пальмовой листвой, а на спинке трона были вырезаны символические изображения змей, кусавших себя за хвост, и рогатые головы быков над скрещенными факелами.
Сэмиас и Атиллия сели на греческих окладиях, покрытых золотой тканью, другие патрицианки разместились вокруг них или встали перед рядом малиновых магов. Тут же полунагие плясуньи понеслись в священном ритме среди круглой залы, освещенной через большое круглое отверстие в своде.
Затем Император вступил на возвышение, усыпанное порошком шафрана; голый, с повязкой на чреслах, чтобы лучше походить на женщину, он сначала показывал всем свое белое тело и белое лицо, а после, извиваясь и стеная, стал оплакивать Адониса, принимая пластические позы удрученной Венеры. И Император читал поэму Зописка о Венере, в которой говорилось про все: про страстные поиски в Африке и Азии прекрасного отрока, сдвинутые с места горы, срубленные леса и фиолетовые моря, которые сочувствовали ей, звери, все звери земли следовали за ней, а Боги и Богини в белоснежной наготе в своем апофеозе пребывали на небесах, усеянных мифическими птицами и светилами, рожденными из рассеянной Тьмы! Храм огласился громким пением; плясуньи, теперь совсем нагие, понеслись еще быстрее. Маги машинально повернули свои завитые бороды к Элагабалу, приближенные обнажались, евнухи издавали крики скорби, – и все вокруг, подобно Олимпу Богов, стало сверхъестественным фоном религиозной Грезы, осуществляемой в торжестве и славе, озаренной факелами, сиявшими у высоких колонн, повешенные щиты которых бросали золотые отблески.
Гиероклес, Зотик, Гордий, Протоген, Муриссим появились на возвышении. Элагабал отдавал себя объятиям мужчин, и евнухи жадно смотрели на него, холодные Маги волновались, плясуньи приветствовали его сладострастной пляской, многие повторяли восторженные вздохи распростертого Императора.
Маги поднялись на возвышение, а Элагабал, окруженный своими приближенными, сошел вниз, и тогда люди повлекли туда визжавших детей, детей патрицианских семей, и убивали их среди страшных воплей, точно среди криков ягнят. Золотой нож быстро погружался в нежное тело содрогавшихся жертв, и из красной раны на груди текла кровь, брызги которой попадали Элагабалу и его фаворитам на затылок, на голову и на голое тело, И маленькие трупы нагромождались перед магами, которые продолжали петь в своих малиновых одеждах, среди крови, на возвышении.
Живые существа и предметы исчезали в пении гимнов, воплях труб, гуле тимпанов, ударах золотых копий о золотые щиты. Снаружи оставались всадники на высоких конях, колесницы и одна лектика. Шествие как бы под напором ветра возвратилось в Старую Надежду по совершенно пустым улицам: народ не хотел ничего больше слышать и видеть.
День угасал в мерцаниях вечерней зари, зажигавшей восток и запад, север и юг, горизонт и зенит. И в небе проходили необычайные картины: скрещивались мечи, тихо поднимались копья в волнующемся зареве крови, точно бешеная резня была там, за пламенной завесой. Необычные трубы звучали над Сэмиас и Атиллией, и то не было плодом их расстроенного воображения, а действительно, в небесах гигантские трубы в чудовищных руках звучали от дыхания какого-то Бога. Они возвращались в Старую Надежду в торжественном императорском шествии, при блеске нагих тел и одежд из золота, шелка и драгоценных камней, со слонами, колесницами и конями. Здесь же, на копье, возвышалась отрубленная голова – мертвые глаза смотрели на них, по бороде текла кровь, темнело круглое отверстие перерубленной шеи, – и голова колебалась, зловещая и мрачная, как луна среди Небытия.
Дворец осветился огнями гигантских светильников; оргия гремела в залах, атриях, перистилях, кубикулах, на ступенях простиля, на лужайках садов; на желтых озерах ладьи с изукрашенными кормами, полные нагих женщин, тихо скользили под звуки лир и плачущих флейт. Сэмиас и Атиллия шли среди непрерывных оглушительных звуков золотых труб. И они уходили все дальше, мимо постоянно сплетающихся и движущихся тел, сверкающих своей наготой, вздохов наслаждения, которые уже не нарушали спокойствия их душ.
В большой зале на сигмах, окружавших треножники, покоившиеся на золотых сиренах, Элагабал возлежал со своими приближенными, насытившимися кушаньями и напитками. Чаши, голубые, розовые, белые с непристойными изображениями, покрывали пол; свет канделябров, с подвешенными на цепях дымящимися лампами, освещал объятия обнаженных тел, бедра и чресла, дрожащие, багровые в горячих извивах.
Раздались крики: кто-то яростно требовал смерти Александра; другой настаивал, чтобы Сенат лишил его титула Цезаря; третий клялся убить Маммею, главную виновницу того хаоса, в который погружалась Империя; иные бранили Элагабала за его добродушие; некоторые уверяли, что обещание наград и почестей удалит Ульпиана, Венулея, Сабина и Модестина от Матери и Сына, устраивающих заговоры; железо, яд, звери и удушение предлагались одно за другим как средства наказания. Но Элагабал отрицательно качал головой, пытался не соглашаться, далекий от того, чтобы действовать. И он смотрел на Сэмиас, хранившую молчание, и на Атиллию, которая ничего не понимала.
Между тем Гиероклес принудил его подписать какой-то акт, письмо к Сенату об отнятии Цезарства у Александра, мужи готовились убить Отрока, и приближенные напоили Императора до того, что он пьяный, с побагровевшим лицом, икая, свалился под сигмы; оттуда подняли его рабы в припадке отвратительной рвоты.
Сэмиас не могла остановить роковую подпись и в еще большем изнеможении духа удалилась с Атиллией. Они покинули Старую Надежду и скрылись в ночи, без луны и звезд, без света, без ветра и без всего, что напоминало бы о жизни. В темноте улиц не видно было домов; площади, едва прорезавшие мрак полной тьмы, точно тонули в какой-то густой реке, пока тяжелая заря не занялась в небе, высветлив восток. Она медленно поднималась, словно обе плавленный великан с окровавленной грудью и израненным чревом. И Рим снова окрашивался пурпуром, будто на него накатывались волны крови, готовые его поглотить.
XII
В эту ночь опять собирались восточные христиане, но не в Транстеверине и не на Виминале, а на Ардеатинской дороге, в развалинах латинского храма, опутанного ползучими растениями и соединенного тайными ходами с катакомбами, прорытыми в песчаном грунте. Геэль привел туда Мадеха, пылавшего любовью Крейстоса, и таинства Жизни, причащение кровью в золотой чаше и общение мистической любви, – все совершилось. И Мадех в отчаянии не противился объятиям христиан в мягком фиолетовом свете гаснувшего светильника. Добрый Геэль пел гимн Агнцу, восторженный гимн, возносивший его надо всем земным. Потом друзья вернулись в Транстеверин через Кампанию, по Аппиевой дороге, через Померий, и прошли по Сублицийскому мосту через Тибр, казавшийся не желтым, а красным, как поток лавы, вытекающей из растерзанной земли.