Зарубежный криминальный роман, стр. 1

Гюнтер Лофлёр, Джон Кризи, Шарль Эксбрайя

ЗАРУБЕЖНЫЙ КРИМИНАЛЬНЫЙ РОМАН

Гюнтер Лофлёр

ПОДОШВЫ ИЗ МИКРОПОРКИ

I

Ряд — это длинная улица, почти бесконечная. Во всяком случае она такой кажется Эдгару в его теперешнем настроении — смеси злобы и страха.

На краю тротуара сидит мальчик, вспотевший от игры, усталый. Ему-то хорошо отдыхать в тени дома — он маленький и не понимает, как следует вести себя в мире взрослых.

Эдгар бежит через проезжую часть на другую сторону улицы. Там светит солнце. Он ни разу не оборачивается, даже не слышит преследователя с отвратительно мягкими подошвами ботинок, но точно знает: человек с микропористыми подошвами всегда позади и скользит за ним через дорогу, словно тень.

Ряд — длинная улица, но не самая длинная улица в мире, тем более не бесконечная. «Счастье, что здесь рядом угол, — думает Эдгар. — Если я сверну, окажусь на другой улице. Тогда преследователь на микропорках останется ни с чем».

Но у «Шмидта и Хантера» длинные руки. Они не скоро отстанут, если человек вроде Эдгара Уиллинга тащит через Франкфурт в безобидно-красивом портфеле опасное оружие, бомбу, которая, взорвавшись, всклубит огромную тучу пыли и развеет миллионное состояние «Шмидта и Хантера». Чтобы этого не случилось, человек на микропорках работает на Бертона, а Бертон работает на «Шмидта и Хантера», только, конечно, работает по-другому. Бертон — это кисть руки, человек на микропорках — мизинец, но оба — часть длинной лапы, неустанно тянущейся вслед Эдгару Уиллингу за его портфелем.

Человек Бертона спешит за спиной, ступает мягко и пружинисто, как кошка. Когда Эдгар заглядывает в витринное стекло, он отчетливо видит на мостовой покачивающуюся фигуру.

Скоро появится парк с тенями, скамейками и детьми, копошащимися в кустах и ищущими пасхальные яйца. Потом снова улица, новый угол, другая улица и, наконец, отдельно стоящий дом.

Эдгар чувствует: ему удастся перехитрить человека в микропорках. Он обходит здание, открывает дверь, встает в прихожей дома и ждет, пока человек пройдет мимо, затем поворачивает обратно.

Эдгар переходит на трусцу, начинает бежать, люди смотрят ему вслед. Наверно, они удивляются и ломают голову, куда может бежать человек в пасхальное воскресенье.

Неожиданно он оказывается в аллее, затем на авеню, как говорят у него дома. С противоположной стороны отходит трамвай. Возле остановки стоит женщина и мальчик в матроске.

Мальчик смеется, вытирает ручки о белую рубашку и изумленно раскрывает глаза.

— Мама, а пасхальный заяц тоже ездит на трамвае?

— Иногда ездит, — отвечает дама и берет мальчика за руку. — Например, если ему нужно очень быстро убежать или если он не хочет, чтобы pro увидели дети на улице.

— Простите, — бормочет Эдгар. — Вы стоите прямо на пути.

Тому, кто торопится так, как он, нельзя упускать трамвай. Пока приедет следующий, человек на микропорках снова появится или Бертон проедет мимо в черном «мерседесе» и начнется все по новой: побег и преследование.

Зато как замечательно ощутить спиной мягкую обивку сиденья, сделаться совсем маленьким, откинуться назад и вообразить, как преследователь на микропорках мечется по мостовой, безнадежно запутавшись в следах!

На третьей остановке Эдгар высаживается и ждет, пока трамвай отъедет. Но когда он хочет перебежать на другую сторону улицы, замечает, что слева от него, там, куда едет трамвай, навстречу ему мчится широкий шестиместный автомобиль — машина Бертона. За его окном Эдгар узнает тонкое выбритое лицо с постоянно красными глазами.

Эдгар недовольно отступает на пешеходную дорожку и ждет — чего, он не знает сам, может быть, чуда. Он стоит так открыто и незащищенно, как мишень на ярмарке. Раньше проводились ярмарки — когда он был маленьким мальчиком и жил с родителями в Галле. На ярмарках было очень весело. Он хорошо помнил.

Справа дерево, за ним — второе, в их тени — стойка афиши. Эдгар делает несколько шагов и поднимает воротник пальто — нет, не потому, что холодно, наоборот, ему ужасно душно и жарко, но за поднятым воротником он чувствует себя лучше, почти в укрытии. Человек с поднятым воротником напоминает лошадь с шорами. Он выглядит смешно и неловко. «А плевать, что неловко», — думает Эдгар.

Теперь он стоит, вперившись глазами в стойку афиши, словно близорукий человек, забывший очки, и чувствует на лице прохладу бетона. Он бездумно рассматривает плакаты. В «Вечной лампаде» танцует Меньшикова. Зачем здесь Меньшикова? Буквы огромные и нечеткие. Они танцуют, расплываются. В висках ломит. Эдгар закрывает глаза. Бумага пахнет клеем и красками. Зачем здесь Меньшикова, Элеонора Федоровна Меньшикова, дочь Федора Борисовича Меньшикова? Именно в «Вечной лампаде», в этой «конечной остановке разумного существования», как любит выражаться Вендлер? Меньшикова, «черная роза Бостона» с двумя-тремя серебряными нитями в волосах, «газель Парижа», чуть-чуть полноватая в бедрах, возвеличенная газетами лучшая балерина столетия. — Зачем здесь она? Неужели ее уже смешали с грязью? Что ж, такое бывает. В наше время жизнь быстра, ценности меняются с космической скоростью.

Эдгар прижимает лицо к бетонному столбу. Плакат с устало улыбающейся, рано отцветшей «розой Бостона» приятно мокр и свеж.

В ведьмин котел его чувств капает чей-то голос, замешанный на слизи и моторном масле, назойливый и фальшиво-мягкий:

— Смилуйтесь, мистер Уиллинг, дайте бедняге прикурить. Воскресенье без сигареты — как танец Меньшиковой без секс-грампластинки «Шмидта и Хантера».

На этот раз Эдгар видит человека на микропорках на кратчайшем расстоянии перед собой. Его взгляд скользит по бледным одутловатым щекам и застревает на паре водянистых выпуклых глаз. Что за человек этот тип с толстыми щеками и глазами навыкате? Деградировавший академик, уволенный чиновник, обанкротившийся бизнесмен? В любом случае он из тех, кто привык предъявлять претензии и, перемолотый жерновами пресловутого двадцатого века, сброшенный в навозную яму, бьется теперь, чтобы с помощью Бертона добыть себе денег и встать на ноги.

Из района Бергена долетает мягкий ветерок. В горах теперь красиво. Там цветут миндальные деревья, благоухает первая сирень, в вишневых садах ветки облепляет ослепительно-чистая белизна. На телевизионных антеннах весело щебечут скворцы. А здесь, в самом центре города, в тени оклеенной плакатами стойки, начинается сражение. «Шмидт и Хантер» переводят в наступление свою армию для подавления безумно-отважного смельчака, решившегося выступить наперекор воле сильных мира сего.

«Дальше! — думаю Эдгар. — Вот и я стою теперь за кулисами отвратительного театра». Он прижимает к боку портфель и отворачивается. У кожи успокаивающе-терпкий запах. Прохожие щурятся на солнце и вытирают лбы. По какой причине, по какому праву они потеют? Для них кругом мир. Что они понимают в войне, которая, невидимая, бушует у них перед глазами? Если б они все знали и понимали, Эдгар смог бы первому встречному сунуть в руки портфель с бомбой, и тот, наверное, взял бы его и передал дальше, как эстафетную палочку. Но поскольку люди совершенно не в курсе дел, и им невозможно объяснить все на месте, Эдгару не остается ничего иного, кроме как предпринять попытку прорыва. Если ему удастся прорваться к Шульцу-Дерге, это уже будет половина победы, если не вся.

Твердо решив все поставить на карту, он оставляет толстощекого возле стойки и медленно пересекает улицу. Справа приближается широкий черный «мерседес». Автомобиль проезжает мимо него совсем близко, так близко, что Эдгар невольно съеживается. «Вот видишь, — хочет сказать ему Бертон, — ты на волосок от смерти и, если не сдашься, дело может кончиться для тебя трагедией. Малейший неосторожный поворот руля — и тебе крышка. Обычное дорожное происшествие, одно из десятков за сегодняшний день».