Муж есть муж, стр. 22
- Вы знаете, - придупредил Жан. - Вы знаете, наша вода немного горячая…
- Это хорошо для голосовых связок, - и она продолжила глоток. - Можно было бы состояние заработать с этим источником, - сказала она, стирая капельки с подбородка.
- Мы пытались, - ответил Жан, - но не пошло.
- Если бы у меня было время, все бы пошло!
Она подкрепила свое утверждение решительным жестом и вдруг плюхнулась в воду.
Мы все заорали, Жан с большой элегантностью вошел в водоем, подскользнулся на мху, попытался удержаться за львиную бороду, потерял равновесие и плюхнулся в обьятия Серафины.
- Разве здесь плохо? - спросила она у него.
- Напротив!
На берегу остались только я и Октав, скулящий, видя своего хозяина в воде. Все остальные бегом побежали в дом искать банные полотенца.
- Если ты скажешь: “Ла Сангрия каждую ночь голая купается в источнике Фонкода”, вы заработаете состояние, разве нет?
- А здесь и вправду хорошо, - плескаясь, заявил Жан.
Они все-таки согласились выйти, когда прибыли банные полотенца. Их вытерли. Но Серафина отказалась снять платье. Наоборот, она принялась раздевать Жана, не обращая внимания на его протесты. Скоро он был переодет в длинный белый махровый пеньюар.
- А вы, мадам? - восклицала Вивиан, указывая на мокрые складки, лепившиеся к телу певицы.
- Я крепкая! А потом, ваша вода - не та вода, от которой делается плохо, эта вода лечит!
- Это правда, - сказал Поль. - Может быть, если бы выкупать Тибера в источнике, он бы выздоровел.
- Тибер? Кто такой Тибер?
- Старый конь на ферме… он розовый и скоро умрет…
- Веди меня, - сказала она серьезно, взяв ребенка за руку.
И вот мы снова гуськом отправились в путь. Октав скакал впереди, а я замыкала строй с огромным будильником в руке, как с лампой.
Тибер спал. Стоя, как все лошади. Вычищенный. Он вздрогнул, слыша, как мы подходим, и его глаза с трудом открылись под резкой лампой, освещавшей его владения.
Она подошла совсем близко к животному и взяла большую грустную голову в руки. Очень нежно она пробежалась по нему пальцами, потом она говорила ему на ухо по-итальянски. Тибер потерся об нее. Они мгновение оставались неподвижными, потом она принялась проверять, смотреть его глаза, его уши, его зубы. Она поцеловала его в уголок ноздри, туда, где нежно бархатится кожа, потом шлепнула его по крупу.
- Он пообещал мне чувствовать себя лучше, - сказала она.
Мы покидали конюшню, она задержала нас на пороге.
- У меня был такой конь, когда я была маленькой, в Омбрии… brava, brava…”Коммендаторе”, так его звали. Он меня любил, я его любила… Он меня прогуливал по окрестностям, с его спины я училась познавать землю, птиц, небо… а потом…
- А потом? - спросил Поль обеспокоенно.
- А потом он умер.
- О! Как?
- Убит фашистами!
Она разразилась всхлипами и рухнула на тумбу, закрыв голову руками.
Война вернулась к нам со слезами этой маленькой девочки, у которой убили лошадь. Мы были ошеломлены.
Жан чихнул. Ла Сангрия мгновенно вскочила на ноги:
- Нечего стоять! Ты простудишься, если не будешь ходить! А если ты заболеешь, я умру! Ну-ка, пошли!
Она взяла его руку, повернулась к нам, закричала: “Avanti!” и пошла шагом охотника, как берсальер*(итальянский стрелок).
Октав вздохнул и пошатываясь последовал за ней. Ему это начинало надоедать. Мы покинули тень служб и больших деревьев и оказались в винограднике, где небо казалось светлее.
- Как это красиво! Как красиво!- говорил чудный голос. - Мы идем в Моцарте!
Потом она отпустила руку Жана и обьявила:
- Я сейчас пописаю!
Каждый засуетился, чтобы проводить ее в дом, но она хотела, чтобы это произошло здесь.
Это было общее облегчение. Наш унитаз может сколько угодно гордиться голубым цветком в фарфоровой глубине. Это место не самая элегантная комната в Фонкоде. И вот мы в религиозном и благодарном молчании ждали, чтобы Casta Diva вернулась из-за зеленого дуба. Измученный Октав уснул на земле.
- Это было чудестно! - сказала она, возвращаясь. А потом запела: “ Ночь, дивная ночь”… - Тут же прервала себя и взяла мальчиков за руки. Может быть я докучаю вам, мальчики?
- Вы так хорошо поете! - сказал Поль и заработал поцелуй.
- С вами все иначе! - сказал Альбин, и его тоже поцеловали.
- А что вы любите?
- О! - Сказал Альбин стыдливо, - мы любим группу, которая называется Dirty Cor…
- Dirty Corpses? Господи! Но они великолепны!
И голосом Апокалипсиса она запела обратную сторону диска..
- Мадам! - умоляла в ужасе Вивиан, - мадам! не пойте во влажном ночном воздухе, у вас платье еще мокрое…
- Figlia mia, ла Сангрия никогда не болеет. У Ла Сангрии никогда ничего не болит, уж во всяком случае не горло. Ты никогда не увидишь меня с теплым платком или с шарфом, как этих певиц, искалеченнных полосканием горла. Я никогда не слышала собственного кашля! Постой-ка, один раз на Шпицбергене, я пела на ветру, стоя босиком на айсберге! Люди щелкали зубами, дрожали под своими мехами, но ла Сангрия - стоя - пела!
Жан чихнул.
Обезумевшая, неистовая, она потащила его прижимая к себе:
- Танцуй! Это согреет тебя!
Мой будильник избрал именно этот момент, чтобы зазвонить.
Она рассмеялась, не прекращая танцевать:
- Это чтобы выставить меня за дверь?
- О! Нет, - сказала я со стыдом, - просто время кормить малышку.
- Я скоро уйду…
Она посмотрела на небо и нежно пропела: “Ce n’est pas l’alouette, c’est le gai rossignol!” *(“Это не ласточка, это веселый жаворонок”!) Потом она приблизилась ко мне, обняла, посмотрела на меня долгим взглядом и накрыла мои губы своими, что показалось мне поразительным и чрезвычайно приятным одновременно. Я пробормотала:
- Спасибо, мадам, - и застыла.
- Arrivederci, mio cuore! - сказала ла Сангрия, обнимая семью изящным жестом.
Ее взгляд на мгновение остановился на Жане.
- Я вас провожу, - вызвался он
Глава 6
Никогда семье не удается собраться за столом для завтрака. Но утром 15 июля, несмотря на бессонную трехцветную ночь, все оказались в детской столовой.
Можно подумать, что нас накануне посетила Святая Дева. Мальчики были восхищены больше всех. Их рты источали фимиам и, так как божество отсутствовало, фимиам поднимался к их отцу и его мешкам под глазами. В котором часу он лег? Я отключилась после кормления и не слышала, как он пришел.
- А потом, чувствуется, что она может стать подружкой, - говорил Альбин. - Она звезда, но не дура. Эй, мама, масла не хватает!
Я передала ему масло.
- А Lovely Horror, - поддержал Поль, - она поет его лучше, чем Dirty Corpses! Правда, Альбин?
- Спрашиваешь! Даже Моцарта она сделала сносным! Варенье please!
Я передала ему варенье.
- Пап, ты доволен, что она пришла?
Да, он был доволен. Да, она красива. Да, она хорошо поет. Да, она забавная. Да, она милая. Да, она приняла Фонкод тут же…
- А потом у нее нежная кожа, - сказал Поль, и все с блаженным видом согласились: «Правда! правда!».
- Сколько ей лет? - спросила я.
Вокруг стола возникло бурление. Что за важность ее возраст? Что за идея об этом думать? Даже если бы ей было сто лет, она была бы сама молодость.
- В любом случае, - сказал Томас, - ей нет сорока, это видно по рукам. После сорока лет руки предают женщин.
Я потихоньку посмотрела на свои, предательницы, и спрятала их за спиной.
- Хлеба нет, - сказал кто-то.
Я ставлю тартинки перед детьми.
Они их берут.
Я говорю:
- Спасибо.
- Спасибо, - повторяют они рассеянно.
Я говорю:
- Спасибо, жопа моя.
- Спасибо жопа моя, - повторяют они.
Я взрываюсь.
Неожиданное пробуждение всего стола.
- Мама, да не сердись ты! Извини нас, мама, мы шутили!
- Что произошло? - спрашивает Жан, рухнув со звезды Серафины.