5-я волна, стр. 29
Эван трясет головой. Инопланетяне в школьных автобусах? Похоже, он сейчас улыбнется. Эван трет тыльной стороной кисти губы, я, наверное, слишком долго на них смотрю.
– Куда их увезли?
– Не знаю. Нам сказали, что на базу Райт-Паттер-сон, но…
– Райт-Паттерсон. База ВВС? Я слышал, там сейчас никого нет.
– Ну, едва ли можно верить тому, что они говорят. Они же враги. – Я замолкаю, у меня пересохло во рту.
– Хочешь попить? – спрашивает Эван Уокер; похоже, он из тех, кто все замечает.
– Не хочу, – вру я.
Вру и сама не понимаю зачем. Чтобы показать, какая я крутая? Или для того, чтобы он не вставал с кресла, ведь это первый человек за много недель, с которым я разговариваю, если не считать плюшевого мишку, а мишка не в счет.
– Зачем они забрали детей?
Теперь у него глаза круглые и большие, как у мишки. Даже трудно сказать, что в его лице привлекает больше: добрые глаза шоколадного цвета или плавная линия подбородка? Или, может, густые волосы, то, как они падают ему на лоб, когда он наклоняется ближе ко мне?
– Я не знаю, какая у них была цель, но наверняка это хорошо для них и плохо для нас.
– Ты думаешь…
Эван не заканчивает фразу, не может или хочет, чтобы я сама ее закончила. Он смотрит на мишку, который лежит, прислонившись к подушке, рядом со мной.
– Что? Что моего брата убили? Нет. Думаю, он жив. Увезти детей, а потом убить всех, кто остался? Не вижу логики. Они весь лагерь уничтожили какой-то зеленой бомбой…
– Подожди. – Эван поднимает руку. – Зеленая бомба?
– Я толком не разглядела.
– Тогда почему зеленая?
– Потому что это цвет денег, травы, листьев и бомб пришельцев. Какого черта? Откуда мне знать, почему она была зеленой?
Эван смеется. Такой тихий сдержанный смех. Когда он улыбается, у него правый уголок рта поднимается чуть выше, чем левый.
А я думаю: «Кэсси, почему ты все время пялишься на его губы?»
Странным образом то, что мне спас жизнь симпатичный парень с кривоватой улыбкой и большими сильными руками, – самое волнующее событие из всех, что случались со мной после прибытия иных.
От воспоминаний о том, что случилось в лагере беженцев, у меня мурашки бегают по коже. Решаю сменить тему. Смотрю вниз, на одеяло. Похоже, оно ручной работы. У меня в голове мелькают картинки, как пожилая женщина шьет одеяло, и почему-то хочется заплакать.
– Давно я здесь? – спрашиваю слабым голосом.
– Завтра будет неделя.
– Тебе пришлось отрезать…
Даже не знаю, как сформулировать вопрос.
К счастью, делать этого не приходится.
– Ампутировать? – уточняет Эван. – Нет. Пуля не попала в колено, так что, думаю, ходить ты сможешь, но есть вероятность, что поврежден нерв.
– А, ну да, ну да… Пора бы мне уже привыкнуть к таким вещам.
34
Эван уходит ненадолго и возвращается с чашкой бульона. Бульон не куриный или там говяжий, но мясной, может из оленины. Я лежу, вцепившись в край одеяла, а он помогает мне сесть. Эван держит чашку двумя руками и смотрит на меня, но не исподтишка, а как на больного, когда самому худо от того, что не знаешь, как все поправить. – Или, думаю я, этот его взгляд – маскировка? Извращенцы – они только потому извращенцы, что не симпатичны тебе? Я называла Криско чокнутым извращенцем за то, что он хотел подарить мне украшения с трупов? За его слова, что я бы приняла кулон, будь он предложен Беном Пэришем?
Воспоминания о Криско портят аппетит. Эван видит, что я тупо уставилась на чашку с бульоном, и аккуратно перемещает ее на прикроватный столик.
– Надо бы допить, – говорю чуть жестче, чем следовало бы.
– Расскажи об этих военных, – просит Эван. – Как ты поняла, что они… не люди?
Я рассказала все по порядку: как мы увидели дроны, как приехали солдаты и увезли детей, потом загнали взрослых в бараки и всех там перебили. Но главное – «глаз». «Глаз» – это точно инопланетное.
– Они люди. – Так решает Эван, когда я заканчиваю рассказ. – Наверняка работают с визитерами.
– Умоляю, не называй их визитерами.
Ненавижу, когда их так называют. Это стиль говорящих голов из ящика в пору Первой волны. Так их называли все ютьюберы, все, кто отписывался в Твиттере, и даже президент так их называл на новостных брифингах.
– А как мне их называть? – спрашивает Эван.
Он улыбается. У меня такое ощущение, что, если я захочу, он назовет их турнепсами.
– Мы с папой называли их иными, ну, чтобы было понятно: они не такие, как люди.
– Я про то же, – говорит очень серьезно Эван. – Просто очень сложно допустить, что они выглядят как мы.
Эван говорит как папа, когда тот разглагольствовал об инопланетянах. Сама не знаю, почему меня это начинает бесить.
– Вот здорово, да? Война на два фронта. Мы против них, и мы против нас и них.
Эван качает головой. Он словно сожалеет о чем-то.
– Люди не в первый раз переходят на другую сторону, когда становится ясно, кто победитель.
– То есть предатели вывезли из лагеря детей, потому что хотели стереть с лица земли всех людей, кроме тех, кому не исполнилось восемнадцати?
Эван только пожимает плечами.
– А ты как думаешь? – спрашивает он.
– Я думаю, что мы облажались по-крупному, когда люди с оружием решили помочь плохим парням.
– Может, я ошибаюсь, – говорит Эван, только я вижу, что он так не думает. – Может, эти визите… эти иные маскируются под людей, или, может, они даже какие-нибудь клоны…
Я согласно киваю. Нечто подобное я уже слышала, когда папа рассуждал о том, как могут выглядеть иные.
Вопрос не в том, что они не смогли это сделать, а в том, почему не стали этого делать. Мы знали об их существовании пять недель. Они знали о нас годы, может, сотни или даже тысячи лет. Достаточно времени, чтобы получить ДНК и вырастить столько наших копий, сколько потребуется. Есть вероятность, что их организмы не способны выжить в условиях нашей планеты. Помните «Войну миров»?
Может, из-за этого я сейчас злюсь? Эван совсем как Оливер Салливан. А Оливер Салливан умер, лежа в грязи у меня на глазах, когда мне хотелось только одного – отвести взгляд.
– Или они как киборги, терминаторы такие, – говорю я.
Это только наполовину шутка. Я вблизи видела одного мертвого, того, которого убила возле ямы с пеплом. Пульс у него не проверяла, но он точно был мертвым, и кровь с виду была настоящая.
От воспоминаний о лагере беженцев и о том, что там произошло, у меня всегда начинается ломка, вот и сейчас накрывает паника.
– Мы не можем здесь оставаться, – говорю я.
Эван смотрит так, будто у меня с головой плохо.
– То есть?
– Они нас найдут!
Я хватаю керосиновую лампу, срываю стеклянную колбу и дую на пляшущий язык огня. Огонь шипит, но не гаснет. Эван забирает у меня колбу и устанавливает ее обратно на основание лампы.
– Снаружи минус тридцать семь, до ближайшего жилища не одна миля, – говорит он. – Спалишь дом, и нам конец.
Нам конец? Это попытка пошутить? Но Эван не улыбается.
– Да и путешественница из тебя пока никакая. На поправку уйдет еще минимум три или четыре недели.
Три или четыре недели? Этот парень, версия мистера Брауни с рекламы полотенец, наверное, шутит? Свет в окнах и дым из трубы, да мы и три дня здесь не продержимся!
Эван улавливает градус моей паники.
– Хорошо. – Он вздыхает и гасит лампу.
Комната погружается в темноту. Я его не вижу, мне вообще ничего не видно. Но я чувствую его запах, он пахнет дымом и еще чем-то вроде детской присыпки. Проходит пара минут, и я чувствую, как он перемещается всего в нескольких дюймах от меня.
– Ты сказал, не одна миля? – спрашиваю я. – Черт, где же ты живешь?
– Это ферма нашей семьи. Миль шестьдесят от Цинциннати.
– А до Райт-Паттерсона сколько?
– Не знаю. Может, семьдесят, может, восемьдесят. А что?
– Я тебе говорила – они забрали моего младшего брата.