Разведывательно-диверсионная группа. Кондор, стр. 25

Он напивался до полного исступления, а вернувшись домой, странное дело, подолгу не мог заснуть тяжелым водочным сном.

Он разговаривал... Иногда даже смеялся, каркая охрипшим, простуженным голосом и даже, правда совсем редко, пел песни. Ведь... дома его ждала Мари... Она такая строгая теперь, приказывала почистить зубы, побриться, сходить в душ. Она молча выслушивала весь тот бред, который он нес, а потом ложилась рядом с ним. Она гладила его бритую наголо голову, вытирала ладошкой его обжигающе горячие слезы и... баюкала Андрея, как ребенка, напевая какую-то колыбельную песню.

И все нашептывала ему на ухо, что больше не надо ходить к обрыву. Что больше не надо думать о том, что полет его с двадцатипятиметровой высоты будет похож на полет птицы. Она раз за разом убеждала его, что и Филин, и Кондор – это всего лишь его, Андрея, имена. И он никогда не сумеет полететь так же красиво, как эти большие птицы, потому что бог не дал ему крыльев...

И Андрей засыпал в водочном бреду. В объятиях Мари Савелофф, успокоенный до утра ее ласковым шепотом.

Так закончилась неделя вторая рака-отшельника...

...30 декабря...

В тот день он проснулся как-то резко, словно толкнул кто под ребро.

Да это был именно день, даже не день уже, а вечер – часы показывали 18.40. Андрей вспомнил, что сумел заснуть только тогда, когда на улице стало уже совсем светло – всю ночь он порывался пойти к обрыву, а Мари всю ночь его от этого «отговаривала».

Он покряхтел по-стариковски, поднимаясь с продавленного сотнями задниц дивана, и подошел к небольшому зеркальцу, которое висело над умывальником.

– Да-а, брат Андрюха... Что-то совсем уже на бомжика похож. А еще боевой офицер.

Из зеркала на него смотрело опухшее от водки лицо законченного ханурика, с огромными синевато-фиолетовыми мешками под глазами.

– Так... Закончили себя жалеть, любимого! Умываться и на воздух!

Он кое-как привел себя в порядок, умылся, поскоблил старой тупой бритвой «ощетинившиеся» щеки, переоделся в чистую, но такую противную, отсыревшую в шкафу одежду и вышел на улицу.

– Ну? Куда теперь? – Он разговаривал сам с собой, не замечая странных взглядов прохожих. – Опять за пузырем? Че-то... Нет, не могу больше.

Андрей медленно брел по улице к центру города, который уже начинал зажигать вечерние огни.

– А какой сегодня день недели?

Он посмотрел на календарь своих наручных часов, да только... Видимо, он что-то там понажимал случайно, и теперь его часы показывали полный бред: «Monday, 9 may, 1997» («Понедельник, 9 мая, 1997 года»)...

– Оп-па! – усмехнулся Филин. – День Победы?! Да-а!..

Он расстегнул титановый браслет, снял увесистые часы и что было сил метнул их в далекие кусты:

– Фуфло японское, а еще «Citizen», твою мать... Нашли дурака поверить... Не-е! Мои «Командирские» получше будут! – Он посмотрел вокруг. – Какой же день-то сегодня, а?

И увидел молодую девушку, шедшую навстречу.

– Хамуда! – Андрей бросился к ней, как, наверное, бросается утопающий к спасательному кругу. – Ани мамаш мицтаэр! Тагиди ли, бвакаша, мотэк шели, эйзе йом ха-йом, эйзе таарих?! Ма шаа?! [28]

Девушка рванула в сторону так резко, словно перед ней был не человек, а привидение или арабский террорист. Она пробежала метров двадцать, удаляясь от Андрея на безопасное расстояние, а потом обернулась и проговорила скороговоркой:

– Йом ришон, шлошим бе децембер!.. Шэва ва рэва... Цирих лиштот йютер пахот, хазир! [29]

– Тода, хамуда шели! Тода! [30]

Андрей пошел дальше по улице, продолжая разговаривать с самим собой:

– Хазир, бля! Права девчонка! Ты и есть самая натуральная свинья! Ни прибавить, ни отнять – грязный вонючий боров! Хазир, одним словом, он и в Израиле хазир! Мать твою! – Он пытался собрать свои мысли в кучу, но они почему-то разбегались в разные стороны, как напуганные тараканы. – Тридцатое декабря, воскресенье, значит. 19.15. Послезавтра Новый год. Твою мать!

Андрей был немало удивлен этому открытию.

– Вот это ты развлекся, капитан. Оторвался, бля.

И вдруг он резко остановился, прямо там, посредине тротуара, и стал с удивлением озираться по сторонам:

– А куда это я?

В магазин за водкой идти не хотелось. Да и... В кармане позвякивало всего-то несколько монет, и все – на хлеб хватит, а на водку уже никак!.. Неизвестно, на каком уж «автопилоте», но неделю назад Андрей, после того как приволок к себе в конуру те два «свежекупленных» дивана, отсчитал деньги на семь бутылок водки и «колы», а остальные спрятал. От самого себя! Он точно помнил, что прятал полторы тысячи долларов – за эти деньги можно было оплатить 5 месяцев проживания в «конуре» – но не помнил куда... И еще он понимал, что искать эти деньги бесполезно! Пока он окончательно не протрезвеет! Видимо, на каком-то 27-м чувстве Андрей осознавал, что дольше пить просто нельзя – окочуришься на хрен или войдешь в такой «штопор», что возврата назад уже не будет, останется только спиваться дальше.

И вот теперь он растерялся. Куда идти? Кому он нужен? Кто и где его ждет, и ждет ли вообще?

Но был один беспроигрышный вариант – Генка... Он всегда был рад Андрею, в каком бы состоянии тот ни был.

– В «Апельсин», – задал Андрей программу своему потасканному «бортовому компьютеру» и зашагал по улице.

Идти до ресторанчика «Апельсин», в котором работал его друг, было довольно далеко, минут тридцать, не меньше, но по крайней мере это было последнее место, в котором пел Генка и о котором помнил Андрей.

Он «включил» ноги и совершенно бездумно, следуя только заданной программе, пошел по улице.

Но до «Апельсина» Андрею добраться сегодня было не суждено... Проходя мимо ресторана «Версаль», из которого они с Геной были изгнаны чуть меньше года назад [31] , Андрей с удивлением услышал знакомый баритон, звучавший с первого этажа, где находился довольно вместительный бар. Генка только-только собирался запеть их любимую песню, а пока... Пока его слегка простуженный голос только говорил в микрофон: