Крестник Арамиса, стр. 9

— Это я вызвал ее, — заявил господин д’Аррах, — и она даст те объяснения, которых вы требовали от меня. Соблаговолите выслушать, и мудрость вам подскажет, насколько полезны, даже драгоценны могут быть ее услуги для нашего дела.

Францисканец на секунду задумался. Потом приказал ожидавшему у двери брату:

— Впустите эту особу.

V

ДОЧЬ ДЕ БРЕНВИЛЬЕ

Посетительница вошла. Она двигалась без видимого смущения, ровным и размеренным шагом. Это была крупная молодая женщина в строгом дорожном костюме, подчеркивающем талию, пышный бюст и округлые сильные бедра, она двигалась с грациозной поступью пантеры. Черные блестящие волосы придавали ее лицу бледность и холодность и делали его похожим на лицо статуи. Широкий лоб, волнующие глаза, тонкая, смелая линия рта. И все-таки эта красота производила зловещее впечатление. Лоб был испещрен множеством ранних морщин, под темными дугами бровей вспыхивало и гасло беспокойное пламя глаз; сжатые губы и слишком выступающие скулы указывали на нелюдимость и упрямство; ладонь, с которой она только что сняла перчатку, несмотря на мягкость формы и миловидность ямочек, размерами напоминала мужскую, решительную и способную на самую крайнюю дерзость.

Голландец, англичанин и итальянец рассматривали посетительницу с одинаковым нескрываемым любопытством, немец приветствовал с видом давнего знакомого, францисканец пристально смотрел на нее из-под маски. «Очевидно, — подумал он, — эта женщина не рядовая авантюристка».

Посетительница легко поклонилась ему — скорее в знак уважения мантии, чем человеку и, предупреждая вопросы, которых ожидала, начала голосом твердым и решительным:

— Отец мой, не удивляйтесь моему приходу. Я знала об этой встрече. Повсюду, где собираются враги короля Франции, повсюду, где замышляют сбить с него спесь, где сговариваются о его гибели, я задаю вопрос: «Нуждаетесь ли вы во мне? Я здесь. Я с вами».

— Назовите ваше имя, — попросил монах.

— Сейчас, — ответила она.

Потом, окинув слушателей тем же суровым взглядом, произнесла:

— Для начала скажите, как вам нравится такое имя: Ненависть, Месть, Справедливость! Я — рука, которой дано покарать версальского властелина, заставить его почувствовать ничтожество человеческой власти… Я — смерть и должна скосить вокруг него поросль, на которую он мог бы опереться в старости… Объявите ему войну, уничтожьте армию, нашлите на народ его страны ужасы вторжения, резни, пожара. Я проскользну во дворец, нанесу удары во тьме, и его потомки падуг. Он останется один, отчаявшийся, растерянный, среди могил, и некому будет закрыть глаза этому владыке, достигшему конца унылых лет, видевшему погребение цветущей юности, рожденной от его крови, видевшему, как высыхают и отмирают ветви, в которых он надеялся возродиться.

— Черт возьми, моя дорогая дама, — воскликнул Оверкерке, — похоже, великий Алькандр^[7] сделал вам еще больше зла, чем нам, раз вы его так ненавидите.

Тяжело дыша и сверкая глазами, полыхающими мрачным огнем, едва сдерживая рыдания, она закричала:

— Что он мне сделал?! Что сделал?! — она прижала руки к груди. — Убил мою мать, вот что он сделал!

— Дьявольщина, — смущенно проворчал голландец.

— Его судьи приговорили ее, его палачи пытали, голова моей несчастной матери скатилась на эшафот… И он не позволил мне предать ее тело земле: они сожгли его на позорном костре и развеяли пепел по ветру.

— Но кто же была ваша мать? — воскликнул маркиз дель Борджо.

— И кто вы сами? — добавил Джон Черчилль. Молодая женщина посмотрела на него в упор.

— Дочь маркизы де Бренвилье и шевалье де Сент-Круа, — ответила она.

Трое мужчин, которые с любопытством приблизились было к ней, при таком откровении в ужасе отпрянули назад.

В самом деле, хотя события произошли около тридцати пяти лет назад, воспоминания о преступлениях, процессе и казни де Бренвилье еще и сейчас не сходили с уст как в провинции, так и в Париже, как во Франции, так и за ее пределами.

Зловещее дело об отравлениях повергло в ужас всю Европу, Во Франции все говорили только о таинственных смертях и страшном веществе, которое парижане, со свойственной им манерой относиться ко всему легкомысленно, окрестили наследственным порошком.

Вспоминали, что для расследования преступлений, в коих оказались замешаны известные лица, учредили тайный трибунал наподобие трибуналов Мадрида и Венеции.

Вспоминали, что Людовик XIV, не колеблясь, установил чрезвычайный суд и поручил лейтенанту полиции Николя де ла Рейни возглавить новую судебную палату, названную Горячей комнатой, так как осужденных сжигали на костре.

Вспоминали, наконец, что приговор этой палаты от 16 июля 1676 года был объявлен госпоже Марии-Мадлен де Дрё д’Обрей, супруге маркиза де Бренвилье, «надлежащим образом уличенной в злонамеренном — с целью отомстить и присвоить собственность — отравлении: ее отца, господина де Дрё д’Обрей, бывшего судьи Шатле; ее братьев, господ д’Обрей, одного — гражданского королевского наместника и другого — парламентского советника; кроме того, в посягательстве на жизнь м-ль д’Обрей, ее сестры; на основании этих фактов виновная приговаривается к принесению повинной перед главным входом в городскую церковь, куда она будет приведена босой, с веревкой на шее, с горящим факелом весом в два ливра в руках, а затем препровождена на Гревскую площадь и там обезглавлена; тело надлежит сжечь и пепел развеять по ветру; предварительно применить пытки, обычные и чрезвычайные и т. д.».

Приговор был, в общем, одобрен.

Процесс взбудоражил всю Францию. Париж повалил на Гревскую площадь. Никто не забыл шевалье де Сент-Круа, любовника и сообщника де Бренвилье, которому только смерть, ниспосланная Богом, помешала последовать за любовницей на эшафот: шевалье лишился жизни в своей лаборатории на площади Мобер из-за ядовитых испарений тех веществ, которые готовил.

Кроме д’Арраха, знавшего, как вести себя в этом случае, и францисканца, привыкшего к властному спокойствию, остальные слушатели, хотя и были сметены, не скрывали жадного интереса, рассматривая молодую женщину, носившую имя двух знаменитых преступников.

Гордая женщина сурово посмотрела на них.

— О, черт возьми! — насмешливо сказала она. — Вы испуганы!.. Какая дерзость!.. Осмелиться сознаться, что ты — плод двух извергов! Так кровожадная толпа называет двух мнимых преступников…

Добряк Оверкерке счел своим долгом возразить:

— Мнимых!.. Мнимых!.. Позвольте, моя дорогая, насколько я знаю, маркиза полностью призналась…

— В самом деле, — подхватил Черчилль, — и ее исповедь…

Женщина резко оборвала их:

— Исповедь… Признания… Неужели все это мешает ей быть моей матерью?! Это распутство, я его не знаю; эти пороки, я их не знаю; эти преступления, я их не знаю… Я знаю только то, что ее убили мечом закона!.. Знаю только веревку на шее, горящий факел, отвратительную телегу, позорные подмостки, Гревскую площадь, кишащую народом и завывающую!.. Это молния стали, гаснущая в потоке крови!.. Это голова, упавшая на эшафот, багровый от крови!.. Это пламя костра, завершившее дело палача и поглотившее до последней частицы тело той, которая даровала мне жизнь!

Она замолчала, задыхаясь и закрыв лицо руками, словно пыталась избавиться от ужасных видений, воскресших в памяти.

Посланец Соединенных провинций был человеком правдивым и честным.

— Клянусь святой Гудулой, — воскликнул он, — король Франции не виноват в этой позорной смерти. Решение вынесло правосудие. Можно ли было препятствовать ему?

Дочь маркизы де Бренвилье подняла брови.

— Ошибаетесь, — сказала она резко. — Он — причина всего, что случилось. Разве не его подпись стояла под королевским указом, отправившим в Бастилию Сент-Круа, единственной виной которого было желание заставить мою мать полюбить себя?.. И уже в Бастилии Сент-Круа встретил Экзили, соперника де ла Трофаны и Рене-флорентийца.