Крестник Арамиса, стр. 20
Господин де Жюссак размышлял.
Сначала на ум пришло имя Вивианы. Да, конечно же, это она вышла ему навстречу и оказалась ровно на половине пути, чтобы ускорить свидание.
Но его пугали сомнения: могла ли подруга знать, что он покинул Эрбелетты и направляется в Версаль?
Однако если это не мадемуазель де Шато-Лансон, то кто же тогда?
И тут в его сознании пронеслось видение, белое видение губительницы душ.
Арманда! Очевидно, со спутницей или подругой. Скорее всего, пришла, чтобы объясниться по поводу кражи письма. Чтобы снять с себя нелепые обвинения господина де ла Рейни, ни одно из которых тот не сумел доказать…
— Ну? — спросил синьор Кастанья.
— Вот что, мой дорогой, кажется, одну из этих дам я знаю.
— Тогда не заставляйте себя так долго ждать.
— Конечно, если только я не ошибаюсь…
— Тогда идите! Ошибка — еще не оскорбление… В таких случаях просто извиняются, только и всего.
Но Элион не двигался с места.
— Ну, сударь, решайтесь! Вы что, испугались красивых женщин?
Молодой человек услышал в этих словах насмешку.
— Испугался?.. — Барон тряхнул головой, надвинул шляпу на лоб, пригладил усы и проверил, не слишком ли нелепо путается в ногах шпага. Потом, почувствовав легкое сердцебиение, как перед первым свиданием, — в любви, как в сражении, — он воскликнул:
— Тысяча чертей! Где эти ваши красавицы?
— В пристройке на втором этаже, дверь напротив лестницы.
V
ДАМЫ В МАСКАХ
Минут за двадцать до появления господина де Жюссака в «Роще Амафонта» со стороны Гарша прибыла карета и остановилась неподалеку от этого заведения. Из нее вышли две женщины, скрывавшие свои лица под масками. Одна из них — постарше — сказала кучеру, прятавшему нарядную ливрею под серым тряпьем:
— Буажоли, поезжайте и подождите нас, вы знаете где.
Экипаж тотчас же развернулся и удалился. Женщины направились к заведению синьора Кастаньи.
Обе кутались в длинные темные накидки из кисеи, обе носили нитяные митенки вместо перчаток, обе, наконец, были обуты в туфли без задников.
Вы поклялись бы, что это пара гризеток, пришедших повеселиться.
Однако то были отнюдь не гризетки.
Выражение решимости во взгляде, в повороте головы, во всей фигуре выдавало благородное происхождение этих особ. Мраморные руки выше митенок, изящные ножки, ловко схваченные обувью, поступь и походка — все выразительно свидетельствовало о богатстве и породе.
Синьор Гульельмо мгновенно это подметил и начал рассыпаться в подобострастных поклонах, подпрыгивая и чуть ли не переворачиваясь через голову.
— Сударь, — сказала ему та, которая только что отдавала приказания кучеру, — мы хотели бы кое с кем побеседовать без свидетелей. Можно ли рассчитывать, что здесь нам никто не помешает?
— Разумеется, синьорина, конечно… — раскланивался пьемонтец. — Видит бог, мой дом хорошо известен… Вы кого-то ожидаете?..
— Сейчас к нам придет кавалер.
— Конечно, нет необходимости спрашивать, достаточно ли он молод и хорош собой. И если дамы пожелают последовать за мной…
Синьор Кастанья проводил их в одну из комнат пристройки. Он стоял на пороге, поставив ноги в третью позицию, как будто собирался танцевать чакону или павану, и спросил, умильно улыбаясь:
— Не прикажете ли закусить?
— Не надо закусок, — сухо ответила та, которая начала разговор, — но вам за них заплатят.
Она махнула рукой на дверь и пьемонтец, трепеща, вышел. Оставшись одни, женщины сразу сняли маски, и старшая попросила:
— Открой окно, дорогая… Впусти свежий воздух… Сейчас так хорошо в саду!..
Та, которая повелевала, занимала известное место в портретной галерее эпохи, и мы предоставим ее кистям современных художников.
Последние уверяют, что дама была скорее некрасива. Она имела, говорят, слишком высокий лоб, отвислые щеки, бесформенный нос, толстые губы, слишком длинную шею с признаками зоба и почти беззубый рот.
Но цвет лица ее был чудесный, кожа бесподобной белизны, глаза самые живые в мире, каштановые волосы пышные и густые, посадка головы величественная, талия тонкая и изящная. Все это дополняла походка, по которой Вергилий узнавал жителей Олимпа. Улыбка у нее была простая, иногда даже наивная, а насмешливый взгляд искрился живым умом.
Ее подруга была моложе, у нее были ясные глаза и веселое лицо, на котором малейшее волнение оставляло изящный след. Светлые волосы локонами обрамляли умное и доброе личико. Возможно, бывают и более прекрасные девушки, но нельзя найти обольстительнее.
Но вот словно облако мрака закрыло вуалью радостный блеск ее глаз.
— Что с тобой, дорогая? — спросила ее спутница.
— Ваша светлость, вы знаете, что дом, где мы находимся, пользуется дурной репутацией?
Дама засмеялась:
— Знаю ли я это! Господа гвардейцы с большой охотой рассказывают о тех красавицах, за чей счет они развлекаются. Чем более скомпрометировано место, тем менее правдоподобно наше нынешнее местонахождение… Впрочем, у нас не было выбора… Чтобы отдать письма, господин де Нанжи не мог прибыть ни в Марли, ни в Медон, где господин де Бургонь смотрит на меня недобрым глазом… Нельзя больше встречаться и в Версале, где мадам де Ментенон ведет себя как хозяйка, — если бы его величество знал…
— А вы не думаете, — спросила девушка, — что можно возбудить беспокойство дофина и настороженность мадам де Ментенон?
Собеседница задумалась.
— Сначала я решила, что это де Молеврие, уж очень в меня влюбившийся. Он совершенно не допускает, чтобы я посмела не ответить ему тем же.
— Не подозревайте его, моя дорогая госпожа. Господин де Молеврие, может быть, немного рассеян, немного высокомерен, немного нескромен, но не способен, как я считаю, на дурные поступки.
— Тогда кто это? Кого ты подозреваешь, малышка?
— Господин герцог дю Мэн явно не из ваших друзей…
— Это правда. Он мне так и не простил любовь, которой меня окружает его величество, и благосклонность мадам де Ментенон…
— И потом еще господин де Мовуазен…
— О, у этого я надолго отбила желание утомлять меня своими вздохами и надеждами… Самый наглый фат!.. По правде говоря, если бы все мужчины походили на него, не было бы особой доблестью со стороны женщин проявлять неприступность.
— Все-таки остерегайтесь, ваша светлость! — настаивала девушка. — Господин де Мовуазен пользуется расположением его высочества… А его высочество завистлив…
Молодая женщина пожала плечами.
— Моя ли вина, если это единственный государственный ум, который нас всех объединил?.. — раздраженно сказала она. — Моя ли вина, что я еще играла в куклы, когда король Франции попросил у моего отца моей руки для внука, который тоже еще был ребенком?.. И в Фонтенбло, когда его величество водил меня по апартаментам, совершенно серьезно выказывая мне почтение, я, двенадцатилетняя девчушка, была тогда такой крошечной, совсем карманной. Моя ли вина, наконец, что, признавая за герцогом Бургундским лучшие душевные качества, я должна перед всем миром отказать ему в качествах телесных?
— Если бы мадам знала, как его высочество к ней привязан!
— О, я знаю!.. Он меня просто обожает, бедный принц! Послушай, помнишь, мне предсказали смерть в двадцать семь лет… Я у него спросила на другой вечер: «Сударь, если это несчастье случится, на ком вы женитесь?» — «Мадам, — ответил он, — не думайте об этом. Если вы умрете, я не протяну и недели».
— Да, — сказала молодая девушка. — В отсутствии любви к вам его никак не упрекнешь…
Собеседница ласково закрыла ей рот рукой.
— Ты моя совесть, милочка… Ну не брани меня слишком… Я порвала с господином де Нанжи… порвала с ним после… после… — она, казалось, подыскивала слово.
— После того, как господин де Фронсак появился при дворе, не правда ли?
— Ах ты злюка! Ну да! — продолжала молодая женщина. — Господин де Фронсак мне очень нравится… Он очарователен… И я шутила с ним, как с другими… Эти господа такие занимательные! Особенно злополучный де Нанжи!.. Видела бы ты его лицо, когда я требовала вернуть мои письма! Такой сконфуженный, огорченный, обескураженный!.. Наконец обещает мне их отдать — и вдруг вся корреспонденция уничтожается. Ну хоть снова все пиши!