К востоку от Эдема, стр. 80

Лиза потерла себе нос, выпачкав его при этом в муке.

— А дорого такой билет стоит? — спросила она опасливо.

— Дорого? Да ведь Олли за свои купила. Нам в подарок.

— Нельзя нам ехать, — сказала Лиза. — Нельзя бросать ранчо.

— Том управится — невелико зимой здесь хозяйство.

— Тому одному будет скучно.

— Возможно, Джордж навестит его — приедет поохотиться на перепелок. Смотри, Лиза, что к письму приложено.

— Что это?

— Два билета на поезд в Салинас. Олли шлет, чтобы мы не смогли отвертеться.

— Ты можешь сдать их в кассу и отослать ей деньги.

— Нет, не могу я. Да что это ты, Лиза… Матушка не надо… Вот… На вот платок.

— Это полотенце для посуды, — проговорила Лиза.

— Посиди, матушка. Ошарашил тебя, вижу, этим отпуском… Возьми. Не беда, что для посуды. Говорят, Билли Сандей прямо сатанеет в схватке с сатаной.

— Это богохульство, — бормотнула Лиза.

— Но я бы нe прочь поглядеть. И ведь ты тоже? Подыми-ка голову. Я не расслышал. Что ты сказала?

— Я сказала — я тоже.

Том чтo-тo вычерчивал, когда Самюэл вошел к нему в кузницу. Том искоса взглянул на отца — подействовало ли письмо Оливии?

Самюэл посмотрел на чертеж:

— Что там у тебя?

— Придумываю приспособление для ворот, чтобы можно было открывать их, не сходя с повозки. Вот это тяга для засова.

— А чем двигать будешь?

— Хочу приладить сильную пружину.

— А запирать? — допытывался Самюэл, изучая чертеж.

— Вот стержень — будет под напором скользить в обратном направлении, на пружину.

— Понятно, — сказал Самюэл. — И пожалуй, твой открыватель даже будет работать, если ворота навешены без перекосов. Но изготовление и уход за этой штукой займет больше времени, чем сходить с тележки и открывать ворота рукой.

— Но, бывает, лошадь норовистая… — запротестовал Том.

— Знаю, — сказал отец. — Однако главная причина в том, что это тебе забава.

— Попал в точку, — кивнул Том улыбаясь.

— Том, как ты думаешь — справишься ты один на ранчо, если мы матерью уедем погостить?

— Конечно, — сказал Том. — А куда хотите ехать?

— Олли приглашает в Салинас.

— Чтож, отлично, — сказал Том. — А мать не возражает?

— Нет, если не затрагивать тему расходов.

— Отлично, — сказал Том. — А долго думаете прогостить?

Самюэл молча подержал Тома под насмешливым взором своих сапфирных глаз. Наконец Том спросил:

— Что так смотришь, отец?

— Да оттеночек один я расслышал в твоем вопросе — еле-еле, но все же уловил. Том, сынок, если ты в сговоре с братьями и сестрами, то это ничего. Это неплохо.

— Не знаю, о чем ты, — сказал Том.

— Благодари же Бога, Том, что тебя в актеры не потянуло, — препоганый бы из тебя вышел актер. Вы сговорились в День благодарения, должно быть, когда все съехались сюда. И у вас идет как по маслу. Чувствуется рука Уилла. Но если не желаешь, то не признавайся.

— Я был против, — сказал Том.

— Да, тобой здесь не пахнет, — сказал отец. — Ты бы правду не скрывал, а сунул бы мне под нос ее распластанную. Не говори остальным, что я вас понял.

Он пошел прочь — и вернулся, положил руку на плечо Тому.

— Спасибо, сын, что уважил меня правдой. Пусть не хитроумна правда, но зато прочна.

— Я рад, что ты едешь.

Самюэл остановился в дверях кузницы, оглядел свою скудную землю.

— Недаром говорится — чем дитя уродливей, тем оно матери дороже,сказал он и тряхнул головой. — Уважу и я тебя правдой, Том, а ты храни ее, пожалуйста, у себя на самом дне души, братьям и сестрам ни гугу. Я сознаю, почему еду, и сознаю, Том, куда держу путь, — и согласен на это.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Почему жестокая реальность жизни н смерти ранит одних больнее, а других легче? Смерть Уны вышибла почву из-под ног у Самюэла, пробила ограду его твердыни и впустила старость. А вот Лизу, любившую своих детей никак не меньше, чем Самюэл, это несчастье не убило, не искалечило. Жизнь Лизы продолжала идти ровно. Погоревав, она пересилила горе.

По-моему, дело в том, что Лиза принимала мир так же, как Библию, — со всеми парадоксами и превратностями. Смерть была ей немила, но Лиза знала, что смерть существует, и приход ее не потряс Лизу.

Самюэл же мог играючи размышлять и философствовать о смерти, но по-настоящему он в нее не верил. В его мире не было места смерти. Все окружающее вместе с ним было бессмертно. Так что реальная смерть грянула как кощунственное оскорбление, как отрицание бессмертия, в которое он верил всем нутром, — и от первой же этой трещины в стене обрушилась вся его крепость. По-моему, он всегда думал, что сможет переспорить смерть. Она мыслилась ему как личный враг, которого он может победить.

Для Лизы смерть была просто смерть, заранее обещанная и жданная. Лиза горевала, но и горюя ставила тушить фасоль, испекла шесть пирогов и в точности рассчитала, сколько чего понадобится для достойной трапезы после похорон. И могла, горюя, присмотреть за тем, чтобы на Самюэле была свежая белая рубашка и чтобы его черный тонкого сукна костюм был чист, без пятен, и башмаки начищены. Быть может, для семейной жизни требуется именно такая разница характеров, скрепляющая брак двойной и тройной скрепой.

Принять правду жизни Самюэл, пожалуй, был способен даже глубже Лизы, но сам процесс принятия увечил ему душу. После того как решено было ехать гостить в Салинас, Лиза не спускала с него глаз. Своим заботливо-материнским чутьем она знала: Самюэл что-то задумал, хоть и не ведала, что именно. Но она была реалистка и потому радовалась случаю навестить детей, поглядеть на них и на внучат. У Лизы не было привязанности к месту, к дому. Дом — это лишь промежуточная остановка по пути на Небеса. Труд сам по себе был ей малоприятен, но она трудилась, ибо иначе нельзя. И утомилась Лиза. С каждым утром ей все тяжелее становилось вставать с постели, одолевать ломоту и онемелость, хоть она их неизменно одолевала.

И Небеса вставали перед ней желанной пристанью, где одежда не грязнится, где не надо готовить еду и мыть посуду. По секрету говоря, она не все небесное одобряла без оговорок. Слишком много там пения, и непонятно, как Избранные — при всей их праведности — могут долго выдерживать райское обетованное безделье. Нет, она и на небе найдет себе работу. Там непременно сыщется чем занять руки — прохудившееся облачко заштопать, усталое крыло растереть лекарственным бальзамом. Время от времени придется, может, перевертывать у небесных хламид воротники — и, положа руку на сердце, не верится, чтобы даже и на Небесах не завелось где-нибудь в углу паутины, которую надо снять тряпкой, навернутой на швабру.

Предстоящая поездка в Салинас радовала ее настолько, что она даже пугалась: нет ли в этой радости чего-либо греховного? Не окажутся ли кощунственными шатокуанские проповеди? Но ведь ходить на них не обязательно, и она вряд ли пойдет. Самюэл расскачется на воле — за ним нужен будет глаз. «Молодо-зелено, за руку надо водить»— так думала она о нем когда-то, так думала и до сих пор. И хорошо, что ей было невдомек, какая мысль владеет душой Самюэла и — через душу — к чему приуготовляет тело.

Для Самюэла дом и место значили очень много. Со своим ранчо он сроднился и теперь, уезжая, точно нож вонзал в родное существо. Но расстаться решено — и Самюэл расставался по всей форме. Он нанес визиты всем соседям — старинным друзьям, помнившим былое, от которого мало что осталось. И когда прощался с ними, то чувствовалось — прощается он навсегда. Самюэл глядел теперь на горы и деревья и даже на лица, словно запоминая их навек.

К Адаму Траску он заехал под самый конец. Много месяцев уже он не был здесь. Адам стал немолод. Мальчикам исполнилось одиннадцать, а Ли — ну, он-то не слишком изменился. Ли шагал рядом с тележкой Самюэла, подъезжающей к конюшне.

— Давно хотелось с вами побеседовать, — говорил Ли. — Но столько всякой работы. И стараюсь хоть раз в месяц бывать в Сан-Франциско.