К востоку от Эдема, стр. 36

Ну и времечко, все, как один, с застегнутой ширинкой ходят. И никакой свободы скоро не останется. Даже у детей теперь не та жизнь — что в их детстве приятного? Раньше у ребенка всех забот было найти камешек получше, такой, знаете ли, не совсем круглый, но обязательно гладкий и плоский, чтобы легко вкладывался в лоскуток кожи, отрезанный от старого башмака, и летел из рогатки прямо в цель. Куда подевались все хорошие камешки, куда подевалась бесхитростная простота?

И в голове у людей нет прежней ясности — как иначе объяснишь, почему не вспомнить ощущения, которые ты некогда испытывал, радуясь или страдая, или задыхаясь от страсти? Помнишь только, что действительно чего-то там ощущал. Нет, конечно, пожилые мужчины смутно припоминают, как они с медицинской деликатностью щупали девочек, но пожилые мужчины забыли — даже не хотят вспоминать — то неукротимое, пронзительное и жгучее, из-за чего, потеряв покой, мальчишка в отчаянии зарывается лицом в зеленые побеги овса, молотит кулаками по земле, всхлипывает и скулит: «Господи! Господи!» Увидев такую картину, пожилой человек вполне может сказать (а часто и говорит): «Какого дьявола этот сопляк валяется в траве? Он же простудится».

Увы, клубника раньше была слаще, и женщины уже не обнимают так, что не вырвешься!

И, придя к этому выводу, многие опускались на смертный одр с облегчением, как наседка на яйца.

Миллионы историков с трудолюбием пчел лепили соты истории. Отбросим прочь этот искореженный век, говорили некоторые, мы обязаны выбраться из этой страшной эпохи надувательства, мятежей и таинственных смертей, из эпохи драк за общественные земли, когда их, черт возьми, успешно выцарапывали, не гнушаясь никакими средствами!

Оглянитесь назад, вспомните, как наш юный народ бороздил океаны, увязая в сложностях, которые были ему еще не по зубам. А едва мы окрепли, на нас опять напали англичане. Да, мы их разбили, но много ли дала нам эта победа? Сгоревший Белый дом и пенсии из государственного бюджета для десяти тысяч вдов.

А потом мы отправились воевать в Мексику — этакий пренеприятнейший пикничок. Кто объяснит, зачем тащиться на пикник и терпеть неудобства, когда можно без хлопот и с удовольствием поесть дома? И все же польза от Мексиканской войны была. Во-первых, мы отхватили на Западе огромный кусок земель и, прямо скажем, почти удвоили свою территорию, а во-вторых, генералы набрались там опыта, так что, когда страну окутал мрак братоубийственной резни, наши предводители, уже владея необходимыми навыками, сумели придать этому кошмару должный размах. Ну а потом разгорелись споры: Имеет ли человек право владеть рабами? Если вы приобретаете их законным путем, то почему бы нет?

Так, знаете, скоро начнут говорить, что, мол, и лошадь купить нельзя. Кто это тут позарился на мое? И вот, пожалуйста: как человек, сам расцарапавший себе лицо, мы залились кровью.

Но ничего, пережили и это; в раскорячку поднялись с окровавленной земли и двинулись осваивать Запад. Экономический бум, за ним — спад, крах, депрессия. И тогда же великие мошенники с громкими именами принялись обчищать карманы всех, у кого еще было что туда положить.

Пошел он к черту, этот прогнивший век! Выгнать в шею и захлопнуть дверь! С ним нужно, как с книгой — перевернули страницу, читаем дальше! Новая глава — новая жизнь. Вывалим эту тухлятину в мусорное ведро, закроем крышку поплотнее, и у нас снова будут чистые руки. Даешь время честное и светлое! Следующие сто лет — новенькие, свеженькие, незалапанные. Колода еще не перетасована, и пусть только какой-нибудь мерзавец попробует передернуть — да мы его, скотину, за ноги, за руки, и головой в нужник!

Но, увы, клубника безвозвратно утратила былую сладость, и женщины уже не обнимают так, что не вырвешься!

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Порой на человека нисходит некое озарение. Случается это чуть ли не с каждым. Ты физически чувствуешь, как этот миг вызревает, как он неуклонно приближается, словно огонек, бегущий по бикфордову шнуру к шашке динамита. Под ложечкой замирает, все в тебе восторженно трепещет, плечи и руки покалывает. Кожа впитывает воздух, и каждый глубокий вдох дарит радость. Первое ощущение — блаженство, как бывает, когда потянешься и сладко зевнешь: в мозгу что-то вспыхивает, и мир предстает перед тобой осиянный светом. Возможно, вся твоя жизнь была прежде серой, ты жил в мрачном унылом краю, среди мрачных унылых деревьев. Возможно, все события, даже самые важные, проходили мимо тебя, сливаясь в безликую, бесцветную вереницу. Но вдруг — озарение; и вот уже песня сверчка пленяет твой слух; земля, гудя травами, посылает тебе свои запахи; рябь солнца, просеянная сквозь листву, ласкает взгляд. И тогда все накопленное в сознании и душе выплескивается наружу, изливается потоком, но от этого тебя нисколько не убывает. Я думаю, значимость человека в этом мире измеряется числом и природой посетивших его озарений. И хотя в миг озарения человек одинок, именно озарения единят нас с миром. Озарение есть начало всякого творчества, оно наделяет человека индивидуальностью.

Не знаю, останется ли так и дальше. В мире происходят чудовищные изменения, и нам неведомо, какие черты обретет будущее под нажимом созидающих его сил. Среди этих сил, как нам кажется, есть и силы зла, хотя, может быть, зло не в них самих, а в их стремлении уничтожить то, чуждое им, что мы почитаем за благо. Да, действительно, вдвоем можно поднять камень, который одному не сдвинуть. Группа людей построит автомобиль быстрее и лучше, чем один человек, а хлеб, выпекаемый огромным заводом, стоит дешевле и не так разнится по форме и вкусу. Но коль скоро и наша пища, и наша одежда, и наше жилье становятся продуктом сложного массового производства, тот же массовый метод должен неизбежно вторгнуться и в наше мышление, уничтожив возможность мыслить нестандартно. Массовый, или, как его еще называют, коллективный, метод уже вошел в экономику, в политику и даже религию, отчего иные народы подменяют понятие Бог понятием Коллектив. Этим-то и страшно время, в которое я живу. Небывалая напряженность, нарастая, подводит мир к критической точке, людям неспокойно, они растеряны.

И я думаю, в такое время уместно и полезно спросить себя: «Во что же я верю? За что я должен бороться и против чего?»

Мы — единственный на земле биологический вид, наделенный даром творить, и наше единственное орудие творчества — разум индивидуума, душа отдельной личности. Нет изобретений или идей, рожденных двумя людьми. Сотворчество никогда не достигает подлинных вершин ни в одной области, будь то музыка, или живопись, или математика, или философия. Когда чудо уже свершилось, когда идея рождена, группа может взять ее за основу, может что-то добавить или расширить, но изобрести группе не дано. Потому-то и бесценен разум личности.

Но силы, сплотившиеся вокруг теории о превосходстве группы, вознамерились уничтожить это сокровище, объявили ему жестокую войну. Чтобы подавить, сковать, притупить и одурманить независимый мятежный разум, его унижают, морят голодом, преследуют, насилуют, истязают беспощадными запретами и ограничениями.

Итак, во что же я верю? Я верю, что вольный, пытливый разум индивидуума есть величайшая ценность на свете. За что я готов идти в бой? За право разума прокладывать себе дорогу в любом угодном ему направлении, свободно и самостоятельно. Против чего я должен бороться? Против любых идей, религий и правительств, ограничивающих или разрушающих в человеке личность. Таковы мои убеждения, и в этом я весь. Я понимаю, почему система, построенная по шаблону, стремится сокрушить свободный разум — потому что только он способен сокрушить такую систему, постигнув ее суть. Да, конечно, я это понимаю, понимаю и ненавижу, и буду бороться против посягательств на свободу человеческого разума, чтобы сберечь то единственное, что отличает нас от лишенных творческого дара животных. Если в нас погасят искру, рождающую озарение, мы пропали.