К востоку от Эдема, стр. 152

В прихожей, у входной двери, прислонившись к стене, стоял Адам. Плечи у него были опущены, шляпа сбилась на глаза.

— Адам, что с тобой?

— Не знаю. Устал вроде бы. Устал.

Ли взял его под руку, ему показалось, что Адам не знает, как пройти в гостиную. В комнате он тяжело рухнул в кресло, Ли снял с него шляпу. Правой рукой Адам потирал наружную сторону левой руки. Глаза у него были какие-то странные — неестественно-прозрачные и неподвижные, губы пересохли и распухли, речь сделалась, как у говорящего во сне — медленной, слышимой словно бы откуда-то издалека. Он яростно тер руку.

— Удивительно, — проговорил он. — Должно быть, в обморок упал… на почте. Никогда такого не было. Мистер Пьода мне нашатырю под нос. Всего и длилось-то полминуты. Никогда обмороков не было.

— А почту привезли? — спросил Ли.

— Да-да, кажется, привезли. — Адам сунул левую руку в карман, потом вынул. — Рука что-то онемела, — сказал он виновато, потянулся правой рукой и достал желтую казенную открытку.

— Кажется, я уже прочитал… Да, наверное, прочитал.

Он подержал открытку перед глазами, потом уронил на колени.

— Ли, пора мне, кажется, очки выписать. В жизни не страдал глазами, а сейчас вот плоховато вижу. Расплывается все.

— Может, я прочту?

— Странно… Завтра же схожу за очками… Да-да,прочти, что там.

Ли прочел:

— «Дорогой отец, я записался в армию. Наврал, что мне уже восемнадцать. Не волнуйся за меня. Все будет в порядке. Арон».

— Странно, — сказал Адам. — Вроде бы читал я… Впрочем, нет, кажется, нет.

Он изо всех сил тер руку.

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ВТОРАЯ

Та зима 1917 — 1918 годов была мрачным, тяжелым временем. Немцы продвигались вперед, сокрушая все перед собой. За три месяца англичане потеряли триста тысяч человек убитыми и ранеными. Во многих частях французской армии начались волнения. Россия вышла из войны. Отдохнувшие и усиленные новыми пополнениями и новым снаряжением германские дивизии были переброшены с восточного фронта на западный. Судя по всему, война была безнадежно проиграна.

Настал уже май, а в боевых действиях участвовало только двенадцать американских дивизий, и лишь летом восемнадцатого началась систематическая переправка наших войск в Европу. Союзные генералы грызлись между собой. Немецкие субмарины топили наши транспорты.

Вот тогда мы, наконец, уразумели, что война — отнюдь не лихой кавалерийский наскок, а кропотливый, изнурительный труд. Зимой мы совсем упали духом. Улеглось возбуждение первых недель, а упорства и привычки к затяжной войне мы пока не выработали.

Людендорф был несокрушим. Ничто не могло остановить его. Он наносил удар за ударом по потрепанным английским и французским армиям. Мы уже начали опасаться, что не успеем соединиться с ними и окажемся один на один с непобедимой германской машиной.

Многие старались не замечать тягот войны, искали утешения кто в фантазиях, кто в пороках, кто в безрассудных развлечениях. Пошла мода на гадалок и предсказателей, в пивных не было отбоя от народа. Другие старались избавиться от растерянности и гнетущего страха, уходили в себя, замыкались в личных радостях и личных бедах. Как мы могли забыть все это? Первая мировая война вспоминается ныне совсем иначе: цепочка легких побед, парады вернувшихся фронтовиков, знамена, оркестры, безудержное хвастовство, драки с треклятыми бриттами, которые воображали, будто войну выиграли они и только они. Как быстро мы забыли, что в ту зиму нам никак не удавалось побить Людендорфа, и мы умом и сердцем приготовились к поражению.

Адам Траск был не столько опечален происшедшим, сколько огорошен. Он хотел вообще уйти из призывной комиссии, однако ему предоставили отпуск по болезни. Целыми часами возился он с левой рукой, держал ее в горячей воде и растирал жесткой щеткой.

— Это нарушение кровообращения, — объяснял он. Как только кровообращение восстановится, будет действовать нормально. А вот глаза меня беспокоят. Никогда на глаза не жаловался. Наверное, надо врачу показаться, пусть очки выпишет. Я и в очках — как тебе нравится? Уж и не знаю, сумею ли к ним привыкнуть. Сегодня надо бы к доктору сходить, да голова немного кружится.

Адаму не хотелось признаваться, что головокружения у него довольно сильные. Он передвигался по дому, только опираясь на стены. Ли нередко приходилось помогать Адаму подняться с кресла или утром с кровати, он завязывал ему шнурки на ботинках, потому что левая рука у него почти не слушалась.

Едва ли не каждый день Адам заговаривал об Ароне.

— Я могу понять, почему мальчиков тянет в армию. Если бы он мне сказал, что хочет завербоваться, я бы попытался отговорить его, но запрещать… запрещать бы не стал, ты же знаешь.

— Знаю, — отвечал Ли.

— Почему он тайком — вот этого я не могу понять. Почему не пишет? Мне казалось, что я знаю его. Абра от него не получала писем? Уж ей-то он должен написать.

— Я спрошу у нее.

— Обязательно спроси. И поскорее.

— Говорят, муштруют их здорово. Может, просто времени нет.

— Какое там время — черкнуть открытку.

— Сами-то вы писали отцу, когда служили в армии?

— Думаешь, подловил? Нет, не писал я, и ты знаешь, почему. Я не хотел идти в армию, это отец заставил. Он обидел меня. Так что у меня причина была. А Арон он ведь так успевал в колледже. Оттуда даже письменный запрос пришел, ты сам видел. Уехать, все бросить, даже одежды не взять и часы золотые.

— Зачем ему в армии гражданская одежда? И часы золотые тоже ни к чему. Там один цвет — хаки.

— Наверное, ты прав. Но все равно я его не понимаю… Надо что-то с глазами делать. Не могу же я постоянно тебя просить почитать мне. — Зрение на самом деле серьезно беспокоило Адама. — Строчки вот вижу, а слова расплываются, — говорил он. По десять раз на дню он хватался за газету или за книгу, а потом огорченно откладывал ее.

Чтобы Адам не нервничал понапрасну, Ли старался побольше читать ему вслух, но посреди чтения тот часто засыпал. Потом, очнувшись, спрашивал:

— Ли, это ты? Или Кейл? Странно, в жизни глаза не беспокоили. Надо завтра же врачу показаться.

Как-то раз в середине февраля Кейл пришел в кухню к Ли.

— Все время о глазах говорит. Давай сводим его к врачу.

Ли варил абрикосовый компот. Он быстро закрыл дверь и вернулся к плите.

— Не надо ему к врачу.

— Почему не надо?

— Не глаза это, по-моему. И если врач подтвердит, он еще больше расстроится. Повременим, пусть оправится от удара. Я ему все читаю, что пожелает.

— А что с ним?

— Не хочу гадать. Вот если мистера Эдвардса попросить, чтобы заглянул… Просто так, проведать.

— Ну, как знаешь, — сказал Кейл.

Ли спросил:

— Ты Абру последнее время видишь?

— Факт, вижу. Но она меня избегает.

— И что, догнать не можешь?

— И догнать могу, и повалить могу, и стукнуть как следует, чтоб не молчала. Могу, но не буду.

— А все-таки стоит попробовать растопить ледок. Иногда стена только с виду крепкая и неприступная, а тронешь пальцем, и она разваливается. Подкарауль Абру где-нибудь. Скажи, что мне нужно с ней поговорить.

— И не подумаю.

— Угрызаешься, да?

Кейл молчал.

— Разве она тебе не нравится?

Кейл молчал.

— Слушай, если так будет продолжаться, я не ручаюсь за последствия. Ты себя доведешь. Не держи это в себе, раскройся. Тебе же лучше будет.

— Рассказать отцу, что я сделал? — воскликнул Кейл. — Если хочешь, расскажу!

— Нет, Кейл, не надо. Пока не надо. А вот когда он поправится, тебе придется рассказать. Ради самого себя. Одному нести такую ношу не под силу. Она задавит тебя.

— А, может, так и надо, — чтобы меня задавило.

— Замолчи! — спокойно и презрительно оборвал его Ли. — Пожалел, видите ли, Кейла Траска. Поблажку самому себе сделал, только дешевый это ход. Так что лучше помалкивай.