Женитьба Элли Оде (сборник рассказов), стр. 42

— Ну вот и отвоевались, — сказал он не по-военному, просто и вдруг спросил: — Откуда сам?

— Казанджикский я, товарищ майор.

— А я из Ашхабада. Так что, глядишь, когда-нибудь и встретимся…

Чувствовал я себя очень неловко, потому что никогда не приходилось разговаривать с офицерами так запросто.

— Мне можно идти? — спросил я.

— Можно идти… Но почему у тебя скучное лицо? Дома всё в порядке?

— Дома-то всё хорошо, — осмелел я. — Здесь неспокойно, на сердце. Я застрелил на посту своего… туркмена…

Розыев сразу подобрался, сделался серьёзным.

— Значит, ты — тот самый… Ну-ка, давай присядем вон на той скамейке, — предложил он и повёл к штабной мазанке.

— Вот что я тебе скажу, — строго заговорил майор. — Армия наша не делится на русских, туркмен, казаков. В ней все — солдаты. И все народы в ней — братья. И государство наше живёт по этому закону. Нельзя, дорогой товарищ, оценивать свои поступки в узко национальном понимании. Ты комсомолец?

— Так точно, товарищ майор.

— У комсомольцев, как и у коммунистов, как и у всех честных людей, есть одна главная линия, по которой мы выверяем свои действия и поступки, — линия ленинской партии. Запомни это раз и навсегда, солдат. Пусть сердце твоё не болит. Ты поступил на посту так, как требует долг и совесть советского человека…

— Понял, товарищ майор.

— Ну вот и хорошо. А теперь иди.

Домой, братишка, ехал я весело. В нашем вагоне были демобилизованные фронтовики. У одного аккордеон, у другого — тоже; музыки и песен — хоть отбавляй, а всевозможных фронтовых историй ещё больше. Я не заметил, как промелькнула ночь и поезд подошёл к станции.

Перед выездом я отправил телеграмму Сары, и он встретил меня на перроне. На нём была брезентовая накидка, я не узнал его. Он меня окликнул, когда я со своим вещмешком проходил мимо.

— Хей, Гичгельды, пострелёнок ты мой. Куда бежишь, подожди, тут я!

Мы обнялись, и Сары повёл меня через линию, в степь. Здесь к развесистому дереву саксаула были привязаны две лошади. Одну из них Сары привёл специально для меня.

— Как здоровье мамы? Как мои братья? — спрашивал я, отвязывая поводья и садясь в седло.

— Слава богу, все живы-здоровы. Да и прошло-то всего три месяца, как ты уехал, что может случиться? Новостей тоже особых нет, — отвечал Сары, выезжая на тропу, которая терялась в саксауловых зарослях. — Парень один, однополчанин твой, раза три заводил к вам в кибитку, интересовался: не собираешься ли приехать домой? Письма твои последние читал, — продолжал Сары. — Вчера тоже был. Мать твоя доказала телеграмму. Тот однополчанин обрадовался: наконец-то, говорит, его увижу, ведь Гичгельды мой лучший друг.

— Кто такой? — удивился я. — Имя своё назвал?

— Нет, не спросили, — отвечал Сары. — Но узнать его не трудно: у него большая красная родинка на щеке.

— Не помню такого, — отозвался я и стал перебирать всех в памяти, с кем встречался в полку. С родинкой никого не вспомнил.

— Ай, ладно, увидишь — узнаешь, — сказал Сары, в мы заговорили о чабанских делах, о том, как идёт житье-бытье в нашем селе.

За разговором мы не заметили, как миновали барханы и выехали на такыр. Он был не очень велик, и за ним опять начинались пески. На такыре Сары заметил свежий конский след.

— Видно, кто-то из наших проехал со станции — следы свежие.

Барханы за такыром были крутые, мы пустили лошадей по ложбине. Места у нас в любое время года сказочные, а в ту пору разгуливала в песках весна — всё цвело. Я не мог глаз оторвать от сиреневых зарослей тамариска и облаков в синем утреннем небе. Тишину диких раздолий нарушал лишь храп коней да свист тушканчиков. Зверьки, как жёлтые куколки, выскакивали из нор и вновь прятались в свои убежища.

— Какой у нас здесь воздух, Сары. Дышу и не могу надышаться…

— Постой-ка! Кто это там на лошади? — прервал мои восторги Сары.

Тотчас я увидел впереди, прямо посреди ложбины, всадника в чёрном тельпеке. Конь его мотал головой, а сам он держал в руках ружьё и поджидал нас. В первый миг пожалел, что у нас нет никакого оружия, но тут же отбросил жалкую мысль: кто может встать поперёк дороги в родных местах? Придерживая коней, мы приблизились к всаднику.

— Вах, Гичгельды, да это и есть твой однополчанин! — воскликнул Сары и так же радостно оповестил встречного: — Салам алейкум, друг! Ты хотел поскорее встретиться со своим приятелем.

— Я его встречал у поезда, — хмуро отозвался всадник. — Думал — поедет домой один, а он, оказывается, с провожатым.

— Откуда ты меня знаешь, приятель? — полюбопытствовал я, вглядываясь в его худое лицо с родинкой.

— Я обязан тебя знать, — опять сердито сказал он. — Ты мой кровник. Ты убил моего двоюродного брата. Так что знай, с кем имеешь дело.

— Вот оно что, — сдавленно проговорил Сары. Прищуренными глазами он ощупал парня. — И что же ты хочешь, приятель?

— Был бы он один, я сказал бы своё слово! — с угрозой ответил парень в тельпеке. — А сейчас хочу получше запомнить его лицо. Не я, так другой из нашего рода укоротит его жизнь.

— Неужели весь твой род состоит из подлых людей, таких, как ты?! — разозлился Сары. — Этот человек убил твоего брата, как самого последнего труса. При свидетелях. Весь полк об этом знает. А ты решил расправиться с ним из-за угла, как трусливый шакал. Если тебе нужна кровь, то веди нас к своему роду и пусть твой род возьмёт его жизнь. Только я не верю, что найдётся человек, который открыто станет мстить за дезертира!

— Ладно, поезжайте своей дорогой, там видно будет, — бросил всадник и стал разворачивать коня.

Сары преградил ему путь.

— Нет, приятель, давай поедем в твоё село — там разберёмся. — Меня же Сары успокоил: — Не бойся. За себя постоим…

— Не из трусливых, — как можно спокойнее отозвался я, но по телу пробежал озноб. Не от того, что могут убить. Страшнее смерти показалась встреча с отцом и матерью убитого. А парень в тельпеке, видя, что Сары настаивает, блеснул недобро глазами и решительно заявил:

— Ладно, едем, раз на то пошло!

Он держался рядом с нами и упорно молчал, на скулах его играли желваки. Дорогу указывал кивком подбородка. Так мы ехали не меньше часа. Наконец впереди открылась равнина и на ней с десяток войлочные кибиток.

— Эй, люди! — громко прокричал Сары, когда остановились возле юрт. — Кто есть дома — выходите, поговорить надо!

Сначала сбежались дети. Лотом собрались женщины и старики. Сары, остановив взгляд на аксакалах, спросил:

— Яшули, говорят в вашем селении и живёт отец дезертира Хезрета. Так ли?

— Так-то оно так, — отозвался один из стариков. — Да только не стоит его тревожить по этому делу. Старый Хакы от позора и нам глаз не показывает. Как поймали его сына в песках, с тех пор молчит. А беглеца проклял на веки вечные.

— Позвольте, уважаемые, — возразил Сары. — Если он проклял своего сына, то почему же часовой, который застрелил его, стал кровником Хакы? Вот этот солдат — тот самый часовой, — указал Сары на меня. — А этот джигит, жаждущий мести, — племянник Хакы. Рассудите нас, уважаемые… Если солдат виноват — он в ваших руках. Если солдат прав, то не навлекайте на свой род нового позора, не давайте оружие в руки вот таким сосункам!

Яшули, косясь на джигита с ружьём, зароптали.

В это время из кибитки вышел сгорбленный белобородый старик. Опершись на палку, он оглядел потухшими глазами толпу. Воцарилось молчание.

— Я всё слышал, — твёрдо сказал старик. — Но я не понял, о каком кровнике говорит наш гость. Нет у меня кровника. И нет у меня сына. Подлый трус и дезертир не мог быть моим сыном…

Аксакал повернулся и, горбясь, направился к своей кибитке.

Атаджан Таган

Когда кончается война

Старая Мамур сидела на корточках, прислонившись к стене кибитки.

Напротив, в доме Ангала-ага, справляли свадьбу. Время от времени старушка поглядывала туда, вздыхала, и по лицу её катились слёзы.