Женитьба Элли Оде (сборник рассказов), стр. 12
— Мы покажем всё, на что способны, хан-ага. Постараемся, чтобы вы остались довольны.
Бахши шлёпнул по дутару — дал понять гиджакисту, что пора начинать.
Песня слетела со струн и птицей закружилась над папахами.
Погода стояла промозглая, уже совсем зимняя. От колючего, пронизывающего ветра даже этот гигантский костёр спасал плохо, но Чувал-бахши, кажется, не замечал непогоды. От песни к песне он пел всё громче и вдохновеннее. Тугие порывы ветра уносили песни одну за другой в степь.
«Да, — размышлял Джунаид-хан, — такой бахши родится раз в столетие. И он должен служить большевикам?! Не-ет… Два дня ты будешь петь здесь, а потом… Рябой умеет исполнять мои желания…»
А Чувал-бахши, затягивая после каждой песни всё туже и туже кушак, меньше всего думал о своём грозном и коварном соседе. Он видел, что люди с восторгом встречают его песни, и поэтому вкладывал в пение всю душу, всё своё мастерство.
Реджепкули-нищий, перебравшись со своими односельчанами поближе к огню, подбадривал певца восторженными выкриками. Он жадно внимал каждому слову бахши.
И когда запел Чувал-бахши песню «Пора юности», Реджепкули да и многие другие заметили, что тридцатипятилетний певец преобразился вдруг в двадцатилетнего юношу. Заметили по тому, как он поспешно поставил пиалу, отхлебнув глоток крепкого чая, как задорно встряхнул головой и ударил по струнам. Бахши чувствовал себя молодым, ощущал в себе столько удали, энергии и силы, что, кажется, мог уложить самого сильного и ловкого борца Хорезма.
И полилась песня, будоража сердца слушателей. Бахши бросал в души собравшихся семена сомнений, тревог и надежд. Он пел об увядшем под жестоким зимним ветром цветке жизни, об ушедшей юности…
Многие, в том числе и Реджепкули-нищий, украдкой смахивали слёзы. Барханы, окутанные мраком неза-метно наступившей ночи и освещённые с одной стороны багровым отсветом костра, казались старику в эти минуты воплощением вечности. Реджепкули почти физически ощущал: песня несёт его на лёгких крыльях в неведомую даль. Реджепкули-нищий вздрогнул, огляделся вокруг, — он на прежнем месте, по-прежнему бушует костёр, поёт Чувал-бахши.
То, что творилось на душе у белобородого Реджепкули, можно было сравнить лишь с чувствами молодой женщины, которую отдали за нелюбимого в чужие края…
Эту песню Реджепкули уже слышал однажды. Много лет назад. Но в то время он жил в родном селе, был молод, крепок и силён, и в ту далёкую морозную ночь судьба соединила его с любимой девушкой.
Теперь же… Он в годах, дети и внуки, за судьбы которых он в ответе… Что ждёт их? А может быть, песня трогает и больше волнует сейчас потому, что поёт её знаменитый на всю Туркмению Чувал-бахши?
Реджепкули закрывал глаза и видел родное селение Карадашлы, ощущал во рту вкус воды из колодца, что в самом центре посёлка…
«Эх, доведётся ли ещё увидеть родную улицу, Карадашлы?» — подумал он.
— Доведётся, яшули, доведётся, — сказал сидящий рядом человек.
Реджепкули вздрогнул, поняв, что высказал свои мысли вслух.
— Нам нечего делать здесь, — продолжал сосед. — Пусть Джунаид сам расхлёбывает кашу… сам заварил…
— Акмурад, не умеешь ты язык держать за зубами, — одёрнул говорившего кто-то из пожилых.
Новая песня как бы продолжала предыдущую. То, что начал бахши первой песней, завершал этой.
— Люди! — сказал Реджепкули-нищий. — Вам всё понятно? Надо действовать!
Джунаид-хан тоже понял слова песни и окончательно решил, что с этими бахши пора кончать.
Уже на рассвете Чувал-бахши исполнил любимую песню Джунаид-хана «Бал Саят». Да так, как не ис-поднял её ни один бахши ни до него, ни после. Кончив петь, он ослабил струны дутара и спросил:
— Ты доволен, хан-ага?
Джунаид-хан, не ответив, встал и зашагал к своему шатру. Свита его покорно последовала за ним. Поблагодарить бахши никто из них не счёл нужным.
У самого шатра хан приостановился:
— Ёлбарса ко мне!
Уставшие, голодные, Чувал-бахши и Сапар с трудом взобрались на лошадей. Путь им предстоял неблизкий, и в добрые времена они бы, конечно, отдохнули перед тем как отправиться в дорогу. В добрые времена, а сейчас… Унести бы ноги!
— Послушай, Сапар, — обратился к спутнику бахши, когда скрылся за горизонтом ханский стан, — не к добру это…
— Ты о чём, бахши-ага?
— Да о том, что с миром отпустил нас этот зверь.
Но Чувал-бахши ошибался — прячась за барханами, за ними всего лишь на расстоянии винтовочного выстрела неотступно следовал рябой Ёлбарс. Он должен был выполнить приказ своего повелителя.
Ёлбарс, подгоняя коня, объехал уже Большие барханы и совсем было сократил расстояние, догоняя музыкантов, но в это время из-за саксаулового леска выскочило несколько конников: каждый держал ружьё наперевес.
— Эй, Рябой! — крикнул один из них, и Ёлбарс узнал по голосу Реджепкули. — А ну-ка, опусти винтовку и поверни коня. Если Чувал-бахши не вернётся в Карадашлы — не топтать и тебе эту землю.
Ёлбарс вскинул было трёхлинейку, но несколько джигитов взяли его на мушку. Реджепкули сказал:
— Поклянись, Рябой, именем аллаха, что не тронешь бахши, или мы тебя…
Ёлбарс-рябой, этот хозяин пустыни, зашевелил губами, произнося слова клятвы.
— Вот так будет лучше, — удовлетворённо вымолвил Реджепкули и пустил коня вскачь, чтобы догнать музыкантов. За ним помчалась чуть ли не целая сотня его джигитов…
Перевод Н.Золотарёва
Байрам Курбанов
Вода
Давно посохли травы в Каракумах, в дождевых ямах — ни капли воды, они — как пустые глазницы, дно их потрескалось от зноя. Нигде не найдёшь становищ — с наступлением лета отары ушли на дальние колодцы. И только старый чабан Чары задержался возле дождевой ямы Кулангырлана. Одиноко маячил на склоне крутого бархана его шалаш.
Дни становились всё жарче, зной и по ночам не давал вздохнуть полной грудью. Смолкли звонкие голоса жаворонков. Птицы прятались в скудной тени кыртыча и коджелика, беспомощно волоча по песку крылья. Серые барханы казались обсыпанными золой. Причудливо дрожало и переливалось марево, до неимоверных размеров оно увеличивало каждый кустик, каждый бугорок…
В яме Кулангырлана каким-то чудом до сих пор держалась вода. Покрытая ржавчиной, она блестела на самом дне. Воды оставалось на один водопой, не больше. Чары пригнал сюда отару и, пока овцы жадно утоляли жажду, стоял на вершине бархана.
Высокий, чуть сгорбленный, старик задумчиво смотрел вдаль, его лицо — смуглое, в крупных морщинах — было неподвижно.
Овцы уже напились и кучно легли отдыхать неподалёку от ямы, а старый чабан всё стоял и глядел туда, где полуденное марево, обманывая глаза, создавало полноводные озёра с шуршащими по берегам камышами. Чары думал о том, что нужно гнать отару дальше. Воды в Кулангырлане больше не хватит чаю вскипятить, не то что напоить отару…
— Чары-ага, твой чай остынет, — окликнул его Язлы, коренастый подвижный подпасок, вместе с которым они делили нелёгкую чабанскую жизнь.
Услышав про чай, Чары облизал сухие, потрескавшие губы и вдруг почувствовал, как хочется ему пить. Предвкушая удовольствие, он, не торопясь, подошёл к костру и сел на кошму. Лицо его было по-прежнему задумчиво, глаза прищурены.
— Будем перегонять отару, — сказал старик, принимая пиалу из рук Язлы и прихлёбывая душистый, крепко заваренный чай. — Больше нам здесь делать нечего.
— Будем перегонять, — кивнул Язлы и тоже отхлебнул чаю.
Он уже второй год ходил с таким уважаемым чабаном, как Чары-ага, и ему хотелось быть похожим на старика во всём — так же держать пиалу и носить тельпек, так же до тонкостей постигнуть сложное чабанское дело.