Алмазная колесница. Том 2, стр. 71

– Там секретная комната. Ничего интересного, всякие скучные дипломатические б-бумаги, – солгал Фандорин. – Я велю завтра же их оттуда убрать. Но почему ты себе не купила одежды?

Она бесшумно спрыгнула со стула.

– Купила. Просто сняла, чтоб не запачкать. Вот, на первое время хватит.

Она распахнула платяной шкаф, и Эраст Петрович увидел, что его сюртуки и брюки сдвинуты в самый угол, а четыре пятых пространства занимают многоцветные шелка, бархаты, атласы. На верхней полке стояли коробки со шляпами, внизу коробки с туфлями.

– Что это у тебя? – потянулась О-Юми к розовому пакету. – Из «Мадам Бетиз»? Мне?

Достала чулки, повертела, сморщила носик:

– Сюмиваруи.

– Что?

– Как вульгарно! Ты ничего не смыслишь в дамских нарядах. Чёрные, пожалуй, оставлю. Остальные отдам Софи. Ей наверняка понравится.

– К-кому? – не поспевал за новостями бедный Эраст Петрович.

– Желтоволосой дурочке, которая стучит пальцами по большой железной машине.

– Т-ты успела с ней познакомиться?

– Да, мы подружились. Я подарила ей шляпку, она мне платок с большими красными цветами. Ещё я поближе познакомилась с Обаяси-сан, любовницей твоего начальника. Милая женщина. С ней мы тоже подружились.

– Что ещё ты успела за три часа, пока мы не виделись?

– Больше ничего. Кое-что купила, начала наводить порядок в доме и познакомилась с соседками.

Нельзя сказать, чтобы Фандорин умел хорошо считать деньги, но ему показалось, что покупок как-то очень уж много.

– Как это тебе только хватило денег? – восхитился он, увидев на столике замшевую коробочку с очаровательной жемчужной брошкой.

– Денег? Я потратила их в первых двух лавках.

– А… а как же ты расплачивалась потом?

О-Юми пожала голым плечиком:

– Так же, как раньше, когда жила у Алджи. Оставляла всюду твои визитные карточки.

– И тебе верили в к-кредит?

– Конечно. К тому времени, когда я попала в третью лавку, уже все знали, что теперь я живу у тебя. Мадам Бетиз (я у неё тоже была, только эти ужасные чулки покупать не стала) меня поздравила, сказала, что ты очень красивый, гораздо красивее Булкокса. Тот, конечно, богаче, но это не очень важно, если мужчина такой красивый, как ты. Обратно я ехала, отдёрнув шторы. Все так на меня смотрели!

И на меня тоже, подумал Эраст Петрович, вспомнив, как оглядывались на него встречные. Боже, Боже…

* * *

Поздно вечером они сидели вдвоём и пили чай. Эраст Петрович учил её пить по-извозчичьи: из блюдечка, вприкуску, с шумным дутьём и пыхтением. О-Юми, разрумянившаяся, в русском платке, надувала щеки, грызла белыми зубами сахар, звонко смеялась. Ничего экзотического, японского в ней сейчас не было, и Фандорину казалось, что они прожили вместе душа в душу уже много лет и, Бог даст, проживут ещё столько же.

– Зачем оно только нужно, твоё дзёдзюцу, – сказал он. – Что ты вздумала учиться этой пакости, которая превращает живое, горячее, естественное в м-математику?

– Но разве не в этом суть любого искусства? Раскладывать естественное на составные части и складывать их вновь, по-своему? Я изучаю искусство любви с четырнадцати лет.

– С ч-четырнадцати?! Неужто ты сама так решила?

– Нет. Изучать дзёдзюцу мне велел отец. Он сказал: «Если бы ты была моим сыном, я послал бы тебя развивать умение мыслить, силу и ловкость, потому что именно в этом главное оружие мужчины. Но ты женщина, и главное твоё оружие – любовь. Если ты в совершенстве овладеешь этим сложным искусством, самые умные, сильные и ловкие из мужчин станут глиной в твоих руках». Мой отец знал, что говорил. Он самый умный, сильный и ловкий из известных мне людей. Мне было четырнадцать лет, я была глупа и очень не хотела идти в обучение к мастерице дзёдзюцу, но я любила отца и потому послушалась. Конечно, он, как всегда, оказался прав.

Эраст Петрович нахмурился, подумав, что в любой цивилизованной стране папашу, продающего малолетнюю дочь в бордель, упекли бы на каторгу.

– Где он теперь, твой отец? Вы часто видитесь?

Лицо О-Юми вдруг померкло, улыбка исчезла, губы сжались, будто от сдерживаемой боли.

Умер, догадался титулярный советник и, раскаиваясь, что причинил любимой страдание, поспешил исправить промах: нежно погладил ей ложбинку в низу шеи (ему, впрочем, давно уже хотелось это сделать).

Много позже, лёжа в постели и глядя в потолок, О-Юми со вздохом сказала:

– Дзёдзюцу замечательная наука. Она одна способна сделать женщину сильнее мужчины. Но лишь до тех пор, пока женщина не потеряет голову. Боюсь, со мной происходит именно это. Как стыдно!

Фандорин зажмурился – так переполняло его невыносимое, сумасшедшее счастье.

Быть или не быть —
Глупый вопрос, если ты
Хоть раз был счастлив.

Щекотно

Ночевать в кабинете Уолтеру Локстону было не привыкать. По контракту с городом Йокогамой начальнику муниципальной полиции полагался казённый дом, и даже с мебелью, но к этим хоромам сержант так и не привык. Диваны и стулья стояли зачехлённые, большая стеклянная люстра ни разу не зажигалась, семейная кровать пылилась без употребления – бывшему обитателю прерий было привычней в полотняной койке. Тоскливо одному в двухэтажном доме, потолок и стены давят. В кабинете и то лучше. Тут теснота своя, привычная и понятная: рабочий стол, несгораемый шкаф, полка с оружием. Не пахнет пустотой, как дома. И спится лучше. Уолтер охотно оставался здесь на ночь, если предоставлялся хоть какой-то предлог, а нынче предлог имелся самый уважительный.

Дежурного сержант отпустил домой, тот был человек семейный. В участке было тихо, мирно. Каталажка пустовала – ни загулявшей матросни, ни пьяных клиентов из «Девятого номера». Благодать!

Мурлыкая песенку про славный шестьдесят пятый год, Локстон простирнул рубашку. Понюхал носки и надел обратно – ещё денёк можно было походить. Сварил крепкий кофе, выкурил сигару, а там уж пора было устраиваться на ночлег.

Расположился в кресле, ноги положил на стул, сапоги снял. Одеяло в кабинете имелось, кое-где протёршееся, но самое любимое, под которым всегда снились отличные сны.

Зевнув, сержант осмотрел комнату – всё ли как надо. Трудно, конечно, представить, чтобы английские шпионы или япошки сунулись шуровать в полицейском участке, но осторожность не помешает.

Дверь кабинета заперта на ключ. Рама и оконная решётка тоже, только форточка оставлена открытой, не то задохнёшься. Расстояние между прутьями узкое – разве что кошка пролезет.

Дождь, что шёл с полудня, перестал, в небе засияла луна, и такая яркая, что пришлось надвинуть козырёк на глаза.

Уолтер поворочался, пристраиваясь. За пазухой хрустнули исписанные кровью бумажки. Каких только уродов нет на свете, покачал он головой.

Засыпал Локстон всегда быстро, но сначала (он это больше всего любил) в мозгу помелькают цветные картинки из прошлого, а то и из вовсе никогда не бывавшего. Они будут кружиться, сменяя и выталкивая друг друга, и постепенно перейдут в первый сон, из всех самый сладкий.

Всё так и было. Он увидел конскую голову с острыми, мерно подрагивающими ушами, несущуюся навстречу землю, всю поросшую бурой травой; потом высокое-высокое небо с белыми облаками, какое бывает лишь над большущим простором; потом одну женщину, которая любила его (а может, притворялась) в Луисвилле в шестьдесят девятом; потом почему-то карлика в разноцветном трико – он вертелся и прыгал через кольцо. Это последнее видение, выплывшее откуда-то из совсем забытого прошлого, из детства что ли, незаметно перешло в сон.

Сержант замычал, восхищаясь маленьким циркачом, который, оказывается, умел и летать, и пускать изо рта языки пламени.

Тут начался сон менее приятный, про пожар – это спящему стало жарко под одеялом. Он заворочался, одеяло сползло на пол, и в царстве снов дело сразу пошло на лад.