Война с Ганнибалом, стр. 45

– И Гиеронима, и после него Эпикида с Гиппократом сиракузяне ненавидели, в первую очередь – за измену Риму. Именно поэтому пал жертвою заговора Гиероним, поэтому готовили заговор против Гиппократа и Эпикида более семи десяти молодых людей самого знатного происхождения. Но их погубил Марцелл: он не придвинул в назначенный срок войско к Сиракузам – и все были казнены тиранами. Да и сама тирания Эпикида и Гиппократа – кто вызвал ее к жизни, если не тот же Марцелл жестоким разграблением Леон-тин? Сколько раз лучшие люди Сиракуз обращались к Марцеллу с предложением сдать город, но Марцелл непременно хотел взять его силою, а в конце концов обратился к услугам медника Сосида и испанского наемника Мерика – для того, несомненно, чтобы все-таки истребить и разграбить старейших союзников римского народа. В Сиракузах не осталось ничего, кроме городских стен и пустых домов, даже храмы и те взломаны и обворованы. Землю у нас тоже отняли, так что и трудом собственных рук мы не способны прокормить себя и наши семьи. Мы молим вас, господа сенаторы, верните владельцам хотя бы малую часть их имущества, хотя бы то, что возможно разыскать и опознать.

Марк Валерий велел послам удалиться, чтобы сенаторы обсудили их жалобу наедине, но Марцелл возразил:

– Нет, напротив, пусть слушают – я буду отвечать в их присутствии, коль скоро таковы у нас, господа сенаторы, условия войны, что победители должны защищаться от обвинений побежденных.

Послов привели обратно, и Марцелл продолжал: – Не к лицу римскому консулу, не согласно с величием его власти отвечать на обвинительные речи греков, и в действиях своих я оправдываться не намерен. Мы разберем другой вопрос: заслуживают сиракузяне своей кары или не заслуживают. Они изменили римскому народу, замкнули перед нами ворота, призвали на помощь карфагенян – как же смеют они утверждать, что страдают без вины? Вы говорите, я отвергнул помощь лучших граждан и предпочел довериться Сосиду и Мерику. Но ведь и вы все – не последние люди в Сиракузах, есть ли среди вас хоть один, кто обещал бы мне открыть ворота и впустить в город моих воинов? Низкое звание тех, кто был со мною заодно, само по себе доказывает, что я ни к кому не поворачивался спиною. Я взял Сиракузы силой лишь тогда, когда все прочие средства были исчерпаны. Что касается захваченной добычи и того, как я ею распорядился – у одних отнимая, других награждая, – я поступил по праву войны, по праву победителя и в согласии с заслугами каждого из награжденных. И сенат должен одобрить мои распоряжения, защищая не столько мои интересы, сколько интересы государства: если вы их не одобрите, господа сенаторы, то на будущее не ждите, чтобы другие полководцы исполняли свои обязанности с таким же усердием, с каким исполнил свои я. Теперь я выйду вместе с сицилийцами, а вы совещайтесь.

И Марцелл поднялся на Капитолий, а сенаторы стали высказываться один за другим, и большинство склонялось к мнению, что Марцелл обошелся с Сиракузами чересчур сурово. Осудить Марцелла открыто никто, однако ж, не осмелился, и сенат постановил: «Действия Марка Марцелла в ходе войны и после победы утвердить. В дальнейшем благополучие сиракузян будет предметом особой заботы римского сената, и Марку Валерию поручается сделать им все послабления, какие возможно будет сделать без ущерба для государства».

Двое сенаторов привели Марцелла, третий – сицилийских послов. Выслушав постановление, послы бросились к ногам Марцелла и умоляли забыть все дерзкое и обидное, что они говорили, и принять Сиракузы под особое свое покровительство. Консул отвечал согласием, дружелюбно с ними беседовал и отпустил послов.

С посланцами Капуи обошлись гораздо более строго. Ни одно решение Фульвия отменено не было.

Сенаторы подают пример.

Покончив с делами Сицилии и Капуи, консулы произвели набор. Необходимо было пополнить и число гребцов на судах, но ни людей, ни денег в казне для этой цели не находилось. Консулы оказались вынуждены распорядиться, чтобы, по примеру прошлых лет, граждане – каждый в соответствии с размерами своего имущества – сами выставили гребцов [71], снабдив их едою и жалованьем на тридцать дней. В ответ поднялся такой ропот, что чуть было не вспыхнул настоящий бунт. Вслед за сицилийцами и кампанцами, кричали римляне, консулы собираются разорить простой народ Рима. Мы уже нищие, у нас не осталось ничего, кроме голой земли. Дома спалил Ганнибал, рабов с полей увело государство – то выкупая за ничтожную плату и записывая в войско, то забирая даром в гребцы, – а последние деньги отняли в уплату подати. У нас нет ничего, и, стало быть, никакою силою ничего у нас не отберешь!

Такие речи, я повторяю, звучали не втихомолку – их выкрикивали во все горло прямо посреди Форума, в лицо консулам, и консулы не могли унять возмущение ни строгостью, ни лаской. В конце концов они дали народу три дня на размышление, чтобы и самим попытаться за этот срок отыскать какой-нибудь выход. Созвав сенат, консулы доложили, что народу действительно неоткуда взять гребцов и нечем им платить, но вместе с тем государство действительно не в состоянии принять это бремя на себя. Как снарядить в плавание суда, если в казне нет денег вовсе? А без флота как удержать Сицилию, как бороться с Филиппом Македонским, как обезопасить берега самой Италии? Сенат молчал. Какое-то странное оцепенение сковало умы. Тогда консул Марк Валерий сказал:

– Консулы почестями выше сената, сенат – выше народа, и потому во всяком трудном деле мы тоже обязаны быть первыми. Если существует тягость, которую ты хочешь возложить на подчиненных, первым подставь собственные плечи – и все послушно последуют за тобою. Издержки не будут нестерпимы, если люди увидят, что каждый из лучших граждан участвует в них такою долею, которая, говоря откровенно, превосходит его силы. Мы требуем, чтобы гребцов выставили частные лица? Прекрасно, но сперва отдадим этот приказ себе! Завтра мы все, сколько нас есть в сенате, снесем в казну все свое золото, серебро и медь, оставив лишь по кольцу для себя, для жены и для детей да еще буллу [72] для сына. Из серебра оставим только по солонке и по чаше – для священных обрядов в честь домашних богов, медной монеты – по пяти тысяч ассов. Все прочее снесем в казну и никаких постановлений принимать не будем, чтобы это добровольное приношение пробудило дух благородного соперничества сначала во всадническом сословии, а там и 9 целом народе. Если общественным интересам ничто не угрожает, мы можем быть спокойны и за собственное добро. Предав общее дело, напрасно хлопотать о своем!

Дружное одобрение и благодарность были ответом консулу. На другой день сенаторы понесли к казначеям золото, серебро, медную монету, и каждый хотел попасть в списки первым или одним из первых, так что казначеи не успевали принимать, а служители – записывать. Единодушному примеру сената последовали, как и предсказывал консул, всадники, всадникам – народ.

Зверства Ганнибала возвращают Риму союзников.

Падение Капуи насторожило против Ганнибала многих его союзников, и пуниец испытывал немалую тревогу. Разместить гарнизоны по всем союзным городам он не мог – не хватило бы войска, и вот, жестокий и алчный от природы, он решил разграбить все, что не в силах был сохранить, так чтобы врагу не досталось ничего, кроме развалин. По-Яорное решение! И не только позорное, но и вредное, потому что страдания ни в чем не повинных людей не только их самих делали заклятыми врагами карфагенян, но и для прочих служили уроком и предостережением.

Такой урок извлекли для себя и жители города Салапии [73]. Салапия перешла на сторону Ганнибала, но там попрежнему существовала влиятельная римская партия, которую возглавлял Блаттий. Он тайно завязал связь с Марцеллом и обещал ему сдать город. Исполнить это обещание было, однако же, невозможно без поддержки и соучастия Дазия, главы другой партии, карфагенской. Блаттий долго колебался и, не видя иного выхода, отважился переговорить с Дазием начистоту. А Дазий тут же донес Ганнибалу, и пуниец вызвал обоих к себе на суд. Уже стоя перед возвышением, на котором сидел карфагенский военачальник, и воспользовавшись тем, что Ганнибала отвлекло какое-то неотложное дело, Блаттий наклонился к Дазию и зашептал ему на ухо, снова склоняя к измене. Пораженный Дазий воскликнул: