Обладать и принадлежать, стр. 43
Старуха ушла к себе, нисколько не обижаясь. Она, глубоко вздыхая, со скрипом легла в свою «панцирную» провалившуюся кровать. Туфли она сняла, сложив одна на другую, вытянула ноги и свесила с края кровати. Замерла. Потом включила настольную лампу без колпака, горела одна голая лампочка, как в учреждении, бросая резкие тени. Она надела очки, взяла большую конторскую, старую, еще сохранившуюся с прошлых лет, с желтыми листами в клетку, тетрадь. Пролистала ее с бережностью и удовольствием, ища конец записей. Судя по записям, это были стихи – написаны они были аккуратно в столбцы. Она нашла последнее стихотворение с крупно выведенным названием «Пришла весна», со вздохом перечитала его. Следующая страница была пустая. Сверху старушка вывела титульное слово «Мише». Она опять задумалась, вздохнула и поглядела на шкаф: что на нем лежит, прикрытое съехавшей бумагой? Начала писать: «Ушел из жизни человек…»
Старушка встала рано. Аля уже ушла на работу. Дверь ее комнаты была заперта, мать подергала ее, отошла, набрала по телефону «время» и стала торопливо собираться на похороны.
Ничего особенно черного у нее не было. Пальто даже зеленое с рыжим воротником, чулки одни – темно-рыжеватые, и только на голову она надела сплошно-черный короткий платок. Нет, у нее не было тяжести на душе, наоборот, лицо ее было свежо и благочестиво спокойно. Она хорошо выглядела в этот день.
Она шла с готовностью, бодрым шагом и не хотела опаздывать. Из-под куцего платка торчала голая толстая шея, уже красная от холода. В этот день был мороз, и под ногами поскрипывало.
Она сошла с трамвая у кладбища. Трамвай уехал. Она перешла рельсы. За красивой старинной оградой стояла церковь. Бежали, но не успели к трамваю две старухи, маленькие, немного ниже матери, веселые, как две блаженные.
– Бабки! – не удержавшись, крикнула мать. Те с живым интересом и послушно подошли к ней. Вблизи было видно, они что-то жевали. Не дожидаясь вопроса, они сказали, что «мы здесь каждый день!..» – заболтали приветливо и даже не заглядывая в глаза, а так, сами по себе, опустив между колен в длинных юбках мешочки.
Мать прибежала на похороны Миши радостная. Сначала она увидела толпу людей, стала искать глазами знакомых и вдруг увидела мать Миши. Та, скованная, почему-то расстегнутая и без шапки, ходила одна между провожающими. Она развернулась и широкими шагами, твердо ступая на каждую ногу, пошла прямо на Алину мать. Та бросилась к ней, и Мишина мать поглядела на нее отсутствующим взглядом и спросила:
– Ну ты знаешь… Миша… – И потянула ее за рукав вниз. Потом она подняла лицо, поправила висячие волосы со щек и стала разглядывать старуху. – А ты молодец, – сказала она, – хорошо выглядишь.
Алина мать, оставшись одна и прижимая к себе нарядные зеленые ветки, стала оглядывать людей вокруг. Перед ней стояла женщина в хорошей длинной шубе и, будто бы совсем о постороннем, разговаривала с другой богато одетой женщиной. Потом она вдруг увидела девочку лет тринадцати и стала пристально приглядываться к ней: та очень мерзла, скучала и ходила между памятниками, прижимая руку ко рту и дыша в нее. Потом она облокотилась о дерево, прижала к нему ладонь, тряхнув головой, спрыгнула обратно на дорожку и подбежала к женщине в шубе.
Там, дальше, кладбище было совершенно пустое в такой мороз. Аля все еще не приходила, и мать ее так и оставалась стоять одна, как-то бедно и ярко одетая, не привлекая внимания. Все ждали выноса и разговаривали все тише и тише между собой, поворачивая голову к закрытым дверям сторожки, на крыльце которой сидела расстегнутая, лохматая Мишина мама, и ее кто-то, тепло одетый, полный и застегнутый на все пуговицы, нарочито важно начал уводить куда-то в сторону.
Вдруг дверь открылась, и оттуда быстро посыпались мужчины, отскакивая и уступая место чему-то надвигающемуся и плоскому.
– Ты понимаешь, – говорила мать Але уже дома, – ты зря опоздала, да уж, конечно, как он тебя помучил, и попался тебе такой в жизни – прямо неудача, но я поглядела на все: жена у него богатая, привезли его в таком хорошем богатом костюме, я даже ахнула, но его пронесли, а вот так бы я его не узнала. Какой же он маленький, лицо все обтянулось…
Аля махнула рукой, чтобы мать замолчала, но та только с жалостью проследила за ее жестом, ее так и распирало, и не могла она молчать; разжигаясь своими воспоминаниями, заговорила, глядя в занавески и себе в руки, а на самом деле перед ее глазами вставали картинки похоронного утра.
– Мои еловые ветки пригодились больше всего. Ими накрыли могилу, и так неожиданно хорошо получилось, что даже мать его спасибо еще раз сказала. Она мне говорит: «Молодец, что пришла». Я обхватила ее и говорю, что он мне зятем был! Но он, конечно, нагрешил, испортил многим жизнь, иначе бы был жив. Я, Аля, его даже поцеловать не могла, такой он худой, словно и не Миша это! Я только поглядела на него на прощание и не запомнила даже.
Аля встала и вышла, не дослушав. Мать ее есть уже не хотела, она спрятала миску в холодильник, выключила свет и села на кухне в темноте, подперев лицо руками.
Потом она пошла к себе и включила телевизор, легла в свою кроватку на высоких железных ножках, которые поблескивали в полутьме, и быстро задремала от усталости.
Аля услышала музыку из комнаты матери, решила переодеться. Открыла створку шкафа, погляделась в зеркало. Лицо ее состояло из одних теней. Она провела пальцем по тени правого глаза.
Она легла спать, заведя часы. Под впечатлением рассказа матери ей снилось «худое, обтянутое, не Мишино лицо» с открытыми глазами. Вот голова с затылка. Потом голова повернулась – у нее было Алино лицо. Оказавшись на месте Миши, она не моргала, не дергала головой, а только покорно поглядывала…
ЧАСТЬ 6
Это очень важный и правдивый эпизод из Алиной жизни.
Этому рассказу надо верить!
Алин голос, очень взволнованный, сочетаясь с изображением сцен, которые она рассказывает:
«Мы с ним познакомились на работе. Мне кто-то сказал, что пришел работать новый врач. Я сидела спиной к окну, писала истории болезней, и от этого сообщения даже отвлеклась и перестала записывать. Вдруг стукнула дверь, я вздрогнула и посмотрела. Я посмотрела на него, он полузашел, поставив одну ногу в наш кабинет, а другой оставаясь в коридоре. Я посмотрела на него и тут же увидела и себя со стороны: как я сижу, ровно выпрямившись, у меня была высокая пышная прическа, и волосы были связаны сзади во что-то такое… Я посмотрела на него, и мне сразу захотелось, чтобы он запомнил мой взгляд и меня, поэтому я посмотрела на него, наверно, черт знает как странно! Не надо мне было так, но ведь все по глупости, а потом я быстро наклонила голову и стала что-то писать, писать и не видеть строк, а видеть, как он стоял в дверях, и какое у него было лицо, и как он отреагировал. А он что-то спросил у врача и ушел.
А потом мы случайно встретились в городе и уже больше не расставались.
Я переехала к нему. В одной комнате жила его мать, в другой – его некрасивый, но добрый брат, а в третьей, средней – поселились мы.
Была зима. Страшный мороз. Он рано утром встал, пошел на работу. Я посмотрела, на батарее лежали толстые стельки из его уже давно старых ботинок. Я их еще вчера положила сушиться. Я испугалась, что он схватит воспаление легких, положила эти стельки в свою сумку, понесла их ему на работу.
Стою в коридоре и не знаю, как отдать. А он смеется, такой худой, глаза серые, блестят, в белой рубашке и в белом халате нараспашку, и тут я ему сую стельки и, как это у меня голос сел, свищу ему шепотом: „Стельки, твои стельки…" Он так рассмеялся.
Когда я жила с ним, я была очень худая. Я вот стою худая у окна, наблюдая за тем, как он собирается на работу. Я уже сама давно собрана, держу в руках пальто; вот он ходит по комнате, сонный, собирает свои носки по полу. Я тяжело вздыхаю и говорю: „Опаздываем", говорю занудным нехорошим тоном. Я подмечаю, что он ходит все время вокруг кровати и так и норовит упасть в нее и никуда не идти. Я ему – помеха. Меня это очень удивляет. Я прохожу перед самыми его глазами, чтобы помешать ему лечь.