Университет, стр. 27
Он ощутил страшную боль. А она жала сильнее и сильнее. Похоже, его левое яичко лопнуло, но он уже ничего не чувствовал. Он стал проваливаться в черную бездну.
Синди криво улыбнулась и сказала:
— Погоди, самое потешное только начинается. Если бы он мог кричать, он бы закричал. Но он не мог.
Глава 8
1
— Есть красота в литературе, живописующей ужасы, — говорил Ян, облокотившись о кафедру. — Ужас — это нечто живое, реальное. Страшное находит отклик в сердцах читателей. Даже специалисты по английской литературе не сразу припомнят, кто такие Пол Морель или Кэвин Стивенс — герои достаточно известных классических произведений. А вот Франкенштейна всякий школьник знает. То же самое с Дрякулой. Самый запомнившийся персонаж Диккенса — всем вам известный Скрудж — появился в рассказе о привидениях. В отличие от романов Томаса Манна и Марселя Пруста, жизнь в которых держится за счет неустанных усилий литературоведов-реаниматоров, старинные романы ужасов читают широко и с удовольствием — они выжили самостоятельно, даже вопреки критикам-душителям, и продолжают успешно существовать в сознании все новых и новых поколений...
— Как крокодилы среди шустрых млекопитающих, — подсказал Курт Лодрук — Что ж, можно сказать и так. Скорее, как латимерии — ископаемые рыбы, которых мы давно похоронили, а они, оказывается, живут и здравствуют в глубинах океана. Если посмотреть на литературную историю человечества, то выяснится, что ужасные рассказы и фантастические страшные чудища сопровождают нас с начала письменной истории. Скажем, первое дошедшее до нас произведение западной литературы — "Беовульф". По сути, это "страшилка" — ведь Беовульф сражается с драконами и в итоге погибает, отравленный ядовитым дыханием самого страшного из них. "Черные фантазии" имеются и в Библии, и в древнекитайской литературе. Практически все великие писатели прошлого на каком-то этапе своего творчества обращались к страшному рассказу. Высокоумные профессора, мнящие себя великими знатоками литературы, вольны относить данные произведения к сорнякам на поле классики. Но эти сорняки отлично устояли перед безжалостным серпом времени и до сих пор привлекают читателей!
Перри Магнусон, аккуратного вида тонкогубый студент из первого ряда, имевший вид первого ученика средней школы, при упоминании Манна и Пруста недоверчиво потряс головой, словно не соглашался с преподавателем. А по окончании речи профессора поднял руку.
Ян протянул руку в его сторону и сказал:
— Да, пожалуйста.
— Проблема литературы ужасов в том, что она массовая, сниженная. Она не является серьезным исследованием действительности. Это обочина литературы.
— Вот как? — возразил профессор. — Значит, подобные книги читать не" следует? Странное представление о литературе и чтении. Вы занимаете антиинтеллектуальную позицию, мистер Магнусон. Не хотите ли вы сказать, что цена литературного произведения зависит от изображаемого предмета? Выберешь достойный — будет великая литература? Выберешь попроще — будет литература "массовая", никчемная?
— Нет, конечно, я так не думаю.
— Отчего же вы позволяете себе такие обобщающие заявления? На самом деле не существует явной и незыблемой границы, которая отделяла бы "популярную" литературу от "серьезной". В свое время у Диккенса и Харди, которых мы сейчас относим к "серьезным" прозаикам, была огромная читательская аудитория. Десятки тысяч людей набрасывались на новые романы Толстого и Достоевского. "Преступление и наказание", "Война и мир", "Анна Каренина" — все эти романы можно по праву назвать бестселлерами девятнадцатого века. И после этого вы будете утверждать, что признание массового читателя унижает литературное произведение, обесценивает его?
— Разумеется, нет.
— Тогда почему вы выбрасываете на задворки литературы все произведения "черной фантазии" только на том основании, что они нравятся "простому" читателю? Лишь время расставляет все по местам и решает, какому произведению быть классикой, а какому — увы и ах. Вы уж меня извините, но, по моему мнению, тягомотину Сола Беллоу забудут через десять лет, а романы Сидни Шелдона будут с удовольствием читать и через сто лет.
Студенты дружно рассмеялись.
— Разумеется, я слегка преувеличиваю, но если говорить совершенно серьезно, то, по-моему, это в высшей степени опасное заблуждение, это удручающий снобизм — полагать, что исключительно профессора расставляют по ранжиру произведения искусства, исключительно они решают, кто первоклассный, кто похуже, а кто и вовсе третий сорт.
— Но что вы скажете о писателях вроде Стивена Кинга? — спросила Джани Хольман. — Не кажется ли вам, что они гробят свои произведения тем, что в них столько актуальных намеков, столько замечаний на злобу дня, такое обилие модных словечек-однодневок? Все названное мной обесценит их произведения уже через десять — двадцать лет, а то и раньше. Читателю будет скучно пробираться через лес непонятных ему намеков и забытых слов.
— Вы знаете, у меня такие трудности со Стейнбеком. Он описывает незнакомые мне времена Великой депрессии, какие-то тогдашние заботы и проблемы. А знали бы вы, как я мучаюсь с Хемингуэем... Отчего он не писал про наше время, а упрямо строчил о своем? То про Первую мировую, то про гражданскую войну в Испании. Да еще рабски копировал ныне забытую манеру говорить тогдашних людей...
Студенты опять дружно рассмеялись.
— Вот-вот! Вы смеетесь. Но ведь это очень распространенная ошибка. Людям кажется, что если в произведении описывается во всех подробностях какая-то эпоха, то в следующую эпоху книга уже не будет интересна. На самом же деле время в романе создает контекст, рамку; содержание вечно. В широком смысле любое произведение искусства есть произведение своего времени. Зачастую многие книги читаются сейчас с таким удовольствием не вопреки тому, что в них масса черточек ушедшей эпохи, а именно благодаря тому, что в них масса черточек ушедшей эпохи. Скажем, произведения Джорджа Аддисона и Ричарда Стила, Самуэля Джонсона и Александра Попа в наше время ценят в равной степени и как литературные шедевры, и как дотошные исторические документы. А может, они даже важнее именно как памятники прошлого.
— Что же касается "модных словечек-однодневок", — продолжал Ян, — то я советую вам вспомнить произведения Томаса Пинчона. Его работы никто не назовет легковесными, и они одобрены общим гласом профессоров английской литературы. А ведь его романы просто набиты просторечными и жаргонными выражениями — он точно отражает говор тех, о ком пишет. Новое поколение заговорит на другом языке, но документ Пинчона останется. И никто не ставит ему в упрек это увлечение текущим этапом американского языка. — Ян посмотрел на часы. — Ладно, наше время истекает. Заканчиваем. К следующему занятию будьте добры прочитать на выбор любые два рассказа М. Дж. Джеймса и повесть "Поворот винта" Генри Джеймса. Будьте готовы к обсуждению обоих Джеймсов — в чем они похожи, а в чем разнятся.
Как всегда после семинара его окружила группка студентов — задать какие-то вопросы, высказать мнение, которое они стеснялись произнести перед всеми. Но сегодня Ян решительно извинился, сославшись на отсутствие времени, и поспешил к себе в кабинет, где ему надо было просмотреть кое-какие книги и бумаги перед тем, как отправиться в "Акапулько" — он договорился пообедать с Эленор.
Эленор.
Так звали эмоционально неуравновешенную главную героиню в рассказе Эдгара По "Привидение Хилл-Хауза".
Отчего ему пришла в голову такая ассоциация? И почему она раньше не приходила ему в голову? Ладно, не важно. Ян запер дверь своего кабинета, спустился по лестнице и направился к автостоянке.
Эленор поджидала его в ресторане. Разумеется. Очень положительное существо. Она уже сидела в отдельной кабинке и дала метрдотелю такое исчерпывающее описание своего друга, что Яну не пришлось даже называть себя — его тут же провели к столику.