Господство, стр. 56
Над ним склонился Тэд, ухватив пистолет за дуло, как клюшку для гольфа.
– Получай! – крикнул он.
Френк даже не издал ни звука, и рукоятка пистолета опустилась на его висок.
Пастор Робенс укрылся в своем кабинете, прижавшись спиной к закрытой двери, прислушиваясь к тому, что происходит в храме, боясь не то что встретиться с этим лицом к лицу и попытаться как-то остановить, но даже посмотреть на богохульство, которое свершается под крышей его церкви.
Под крышей Его церкви.
Это было самое ужасное из всего – абсолютное отсутствие уважения к Господу Всемогущему и Его Сыну Иисусу Христу.
Когда он возвратился с вечернего визита в хоспис для больных СПИДом, они были уже там. Они ворвались в храм – для того чтобы войти, им пришлось разбить одно из окон, – и стали танцевать между рядами скамеек. Их было человек десять или пятнадцать, большей частью подростки, но не только. Самому старшему было лет двадцать пять. Из переносного двухкассетника, стоящего на кафедре, раздавалась жутчайшая рэп-музыка. Ковер весь был уставлен бутылками с вином, бутылки были и в руках у танцующих. Он ворвался в церковь, наполненную воинствующими мерзавцами, полный гнева, и начал на них кричать, требуя покинуть помещение немедленно. Он сразу прошел вперед и выключил этот их ужасный шумовой ящик, затем повернулся лицом к вандалам…
И увидел статую.
Статую Христа, ту самую, которую он получил от преподобного Морриса в Атланте. Она лежала на передней скамье, на боку и… была осквернена. На Его лице губной помадой была намалевана яркая клоунская улыбка, из промежности вздымался огромный глиняный фаллос.
На следующей скамье стояла молодая женщина с растрепанными волосами, наполовину черными, наполовину белыми. На ней были черный прозрачный лифчик и короткая черная юбка. Юбка задралась, и под ней ничего не было. Похотливо скривив губы, она мастурбировала пальцем, совершая рукой медленные чувственные движения.
Посредине группы застывших в немой сцене танцующих находились обнаженная до пояса девица и парень с возбужденным членом, высовывающимся из расстегнутой ширинки. Два одетых молодых человека лежали обнявшись, как раз под разбитым окном.
Слова гневной речи, которую он намеревался произнести, застыли у пастора Робенса на губах. Только сейчас ему удалось разглядеть на лицах этих пьяных юнцов что-то тяжелое и очень развратное, а кроме того, на них отражалась глухая враждебность, которую вначале он вообще не заметил.
Гнев испарился, его место занял страх.
Никто не произнес ни слова.
Молодая женщина на скамье, глупо и самодовольно улыбаясь, двинулась налево к оскверненной статуе. Добравшись же до нее, широко расставила ноги.
Затем она раздвинула свои наружные половые губы и начала мочиться.
Раздались смешки. Они эхом разнеслись в церковной тишине. Потом хихиканье переросло в жеребячий гогот. Молодые люди все еще смотрели на него, но на их лицах не было стыда, который он ожидал увидеть, ведь их застали за таким непотребством. В выражении их лиц не было сознания вины за хамское поведение, а только снисходительное самодовольство и пугающее презрение.
На скамью с бутылкой в руке вскочил парень с волосами, завязанными сзади конским хвостиком.
– Эй, приятель, хочешь попробовать?
Пастор Робенс собирался выбить бутылку из рук парня, схватить его за воротник и встряхнуть так, чтобы душа выскочила вон, но он лишь стоял, обмякнув, и наблюдал, как парень сначала присосался к бутылке, а затем снова включил проклятый ящик.
Они начали танцевать вновь, передавая по кругу вино, что-то вопя и выкрикивая. Двое молодых людей на полу теперь уже наполовину разделись. У задней стены закричала девица – худенький подросток с большим количеством колечек в ноздрях и ушах бил ее кулаками в грудь.
Пастор Робенс поспешил в свой кабинет и запер дверь на ключ.
Он слышал доносившиеся из церкви взрывы смеха.
И самое ужасное состояло в том, что его тоже потянуло выпить. Еще никогда в жизни ему так сильно не хотелось выпить. Он весь трепетал, его сердце стучало от страха. Никогда прежде он не сталкивался с чем-нибудь подобным. Трудных подростков он видел, одно время ему даже приходилось работать в Центре по борьбе с уличной подростковой преступностью на окраинах Сан-Франциско. Но ничего из того, что он узнал там, не могло пригодиться ему здесь. Эмоционально ущербные молодые люди и разного рода хулиганы, с такими ему иметь дело доводилось. У этих ребят были специфические, легко распознаваемые проблемы. Но эта группа…
В дверь кабинета что-то ударило, и он сильнее уперся в нее, закрыв глаза, быстро произнося молитву Богу, умоляя, чтобы Он не позволил им ворваться.
С ними что-то происходило, что-то глубокое и основательное, что выходило за уровень проблем, связанных с семьей или обществом. И дело тут было даже не в какой-то психической неустойчивости. Он чувствовал это, даже частично понимал, кажется, но ухватить полностью не мог.
Дьявол.
Да, это был дьявол. Эти ребята были порождением дьявола. Они сами были дьяволами. И не потому, что так поступали, не потому, что так говорили, – они просто были дьяволами.
Запершись в кабинете, пастор Робенс намеревался сразу же позвонить в полицию, но теперь, прижавшись спиной к двери, прислушиваясь к тому, что там, в его церкви, происходит, он понял, что боится звонить.
В дверь за его спиной забарабанили снова. Этот ужасный стук он ощущал своими костями.
– У нас тут для тебя кое-что приготовлено, проповедник!
Пастор Робенс прикусил губу и не произнес ни звука.
Он находился в кабинете уже два часа. До него доносились крики боли, вопли удовольствия, пьяный смех. Там что-то разбивали, что-то падало, трещали оконные рамы. И все это на фоне рэп-музыки, если эту ужасную однообразную трескотню можно назвать музыкой. Она разносилась по всей церкви, перекрывая более тихие звуки и приглушая громкие, превращая все в хаос, неразбериху, и потому была еще страшнее.
И затем… совершенно неожиданно он услышал, что они уходят. Музыка прекратилась, смех затих, крики замерли, и они побежали на улицу. Правда, некоторые еле передвигали ноги. Он услышал, как отворилась большая дверь, уловил удаляющиеся неясные голоса. Ему хотелось приподнять занавеску и выглянуть в окно, чтобы удостовериться, что он не ошибся, что они на самом деле ушли, но пастор Робенс боялся даже пошевелиться, и только когда прошло больше часа, он наконец набрался смелости открыть дверь кабинета и заглянуть в храм.
Глава 41
– Что вы делаете? Остановитесь!
Пенелопа стояла в центре луга и кричала, обращаясь к своим матерям. Они же, наклонившись над Дионом, обмазывали его кровью и жиром из тел растерзанных полицейских. Матери были очень пьяны, это несомненно, но опьянение накатывало на них какими-то волнами – только что они выглядели абсолютно сумасшедшими, совершенно невменяемыми и тут же, через несколько секунд, вдруг становились трезвыми, серьезными, организованными и чрезвычайно собранными. Что с ними такое? Коллективное помешательство?
Они просто рехнулись. Стали одержимыми.
Может быть, в этом все дело?
Пенелопа так не считала. Какими бы неестественными ни являлись корни всего этого кошмара, в нем не было ничего для нее нового, ничего чуждого, взятого со стороны.
Все исходило только от матерей.
– Оставьте его! – закричала она.
Мать Дженин вскинула на нее глаза и по-идиотски захохотала.
– Посмотри, какой у него здесь красавец! Давай, иди сюда, пока он горячий!
Мать Фелиция ударила ее по лицу.
Остальные засмеялись. Мать Дженин, тоже давясь отсмеха, потянулась и, ухватив конец пропитанной вином туники матери Фелиции, разорвала ее.
Мать Шейла набрала в горсть крови и жира и плеснула матери Фелиции в лицо.
– Прекратите! – завопила Пенелопа. Она переводила взгляд с одной женщины на другую. Ее переполнял страх, жуткий страх. Больше всего на свете ей хотелось сейчас убежать отсюда, насколько возможно быстрее и дальше. Но куда она могла деться, куда пойти? В полицию? Именно туда ей следовало направиться в первую очередь, она это знала. Двое полицейских были мертвы. Они растерзаны ее матерями. И матери убили Бог знает еще сколько людей.