Школьный год Марины Петровой, стр. 6

— Нет, мама, разве мой дневник тебе чужой? — приставала Марина.

— Конечно, не чужой, но тебе ведь не хочется, чтоб его читали, — значит, я и не буду его читать.

— Я тебе, мамочка, дам его, обязательно дам, — сказала Марина, ласкаясь к матери, — но только потом. А то, понимаешь, у нас одна история вышла…

— Расскажи, какая, — сказала мама.

Минуту назад Марина прятала дневник, в котором была описана вся эта история, но она сейчас же начала рассказывать маме о новом скрипичном концерте и об обиде Гали.

Елена Ивановна внимательно выслушала её. Марина посмотрела на мать: что она скажет?

— Мама, ты, наверно, думаешь — ерунда какая, да?

— Нет, Мариша, не ерунда, — ответила Елена Ивановна, поднимаясь с дивана и надевая хозяйственный фартук. — Такие вещи бывают и у нас, у взрослых людей, на работе. Человек подумает, что лучше него никто не справится с какой-нибудь работой, и вдруг узнаёт, что её ещё кому-нибудь поручили… Бывает. Да, Мариша, а ты мне не сказала — ты-то сама как относишься к этому? Я что-то не поняла. Ты всё про Галю говоришь…

Марина в это время доставала из буфета тарелки. Она так удивилась, что поставила их обратно и посмотрела на мать.

— Да я никак не отношусь! — сказала она.

— Как это «никак»? Ты рада, что вы втроём будете играть одну и ту же вещь?

— Мама, знаешь, я как-то об этом не думала. А, честно говоря, неприятно. Я боюсь осрамиться. Правда, не надо было Алексею Степанычу это делать. Ведь всё равно, как я ни буду стараться, а Галя сыграет лучше! А если б он дал мне отдельную вещь, — ну, только одной мне…

— То никто бы не заметил, что ты её играешь недостаточно хорошо, да, Марина? — спросила, улыбаясь, мать. — Ну, садись за стол. Умный у вас человек Алексей Степаныч, замечательный педагог!

12. Воспоминания

Свет погашен. Сквозь занавески видно ночное московское небо, звёзды мигают высоко-высоко. Крыши, крыши, заводские трубы…

Марина любит, лёжа в постели, смотреть на ночное небо — они живут высоко, на шестом этаже, и ей с кровати видны крыши и далёкие звёзды.

«Нет, взрослые всё-таки чего-то не понимают!»— думает она. Может быть, Алексей Степаныч и хороший педагог и, уж конечно, Марина не променяет его ни на кого на свете, ко только он совсем не понимает, как обидны бывают иногда некоторые вещи.

Ведь Лёня начал заниматься раньше, чем она, и Галя — тоже. У них и техника другая и звук.

А Марина стала учиться позже других ребят. Когда они начали учиться, она ещё жила в далёком Северном Казахстане, в маленьком посёлке, окружённом высокими горами.

Марина вспоминает синие горы, озеро в горах, прямые, как мачты, сосны, снег, тишину. Она вспоминает поскрипыванье шагов по блестящим снежным дорожкам, треск дров в печурках. И стены тоже потрескивали, деревянные стены их дома, когда бывали большие морозы. А морозы там доходили до шестидесяти градусов.

Она долго бывало, лёжа в кровати, слушала эти звуки.

Марина была тогда ещё совсем маленькой, но многое уже понимала, а слушать научилась очень рано.

Уже тогда Татьяна Васильевна, руководительница их эвакуированного детского сада, говорила, что у Марины замечательный слух и её надо бы учить музыке. Но уж какая там была музыка!.. В их интернате был, правда, рояль и под звуки его они плясали в новогодний вечер, но учить Марину тогда было некому.

Однажды Татьяна Васильевна на прогулке сказала:

— Постойте тихо и послушайте.

Они постояли тихо и услышали, как свистит, подражая кому-то, скворец.

А когда возвращались с прогулки, некоторые ребята попробовали тоже посвистеть. Получилось только у Славика и у Марины. С тех пор Марина стала свистеть на прогулках и в спальне и пробовала посвистеть даже за столом. Ей тогда очень попало от заведующей — Зинаиды Давыдовны. Но Татьяна Васильевна заступилась за неё.

Ох, какая она была милая — Татьяночка Васильевна! Маленькая, худенькая, прямо как девочка, со стрижеными кудрявыми волосами, а весёлая какая! Она дружила со своей старшей группой так, как будто ей было немногим больше лет, чем им.

Конечно, Марина была тогда маленькая и не всё понимала, но и она замечала, как бывало за обедом Татьяна Васильевна, смеясь и перешучиваясь с ребятами, незаметно подкладывала то одному, то другому на тарелку свою порцию. Это бывало в те вьюжные дни, когда подвоз со станции временно прекращался и порции сразу уменьшались.

Бывали такие дни, когда шоколада у них было много, а хлеба давали по маленькому кусочку.

Мама присылала ей посылки. Мама была далеко — за тысячи километров от Марины, — она работала на своей фабрике. Мама очень давно работает на этой фабрике и не захотела уйти с работы во время войны и уехать с Мариной, как предлагали ей некоторые друзья.

На маминой фабрике шили сапоги для фронта — мама потом говорила, что это в их сапогах наша армия дошла до Берлина. А папа был на фронте. Папу Марина так и не увидела больше — он погиб во время нашего наступления под Сталинградом в 1942 году.

Об этом Марина узнала много позже. Мама ей тогда ничего о папиной гибели не написала. А когда они увиделись, когда Марина была уже большой девочкой, мама рассказала ей о том, что папа погиб как герой. Его ордена хранятся у мамы вместе с папиной фотографией.

Папа на фотографии весёлый, его глаза смотрят прямо на Марину и как будто подбадривают: «Смелее, дочка! Живи, работай, учись!»

Папа был большой, сильный. Это в него Марина такая большая — растёт не по дням, а по часам. Алексей Степаныч даже ворчит иногда: «И что ты так тянешься? Скоро меня перерастёшь!»

А мама у неё маленькая. Она стала как будто ещё меньше после папиной смерти. Когда Марина её увидела после трёх лет разлуки, она даже не сразу её узнала: какая маленькая!

И в первый вечер дома Марина всё присматривалась к маме и всё не могла привыкнуть, и мама как-то грустно на неё смотрела.

А потом вдруг узнала: «Моя, моя мамочка, вот моя!» — обняла её и прижалась к ней, и обе поплакали вместе.

Марина вытирает слёзы, навернувшиеся на глаза, поворачивается на другой бок и натягивает одеяло.

Да, а Татьяну Васильевну она не забудет никогда. Они с мамой к ней ходят по праздничным дням, у Татьяны Васильевны теперь маленькая внучка, и она сама немножко, самую чуточку, постарела. Но, наверно, её новым ребятишкам в детском саду с ней так же весело и интересно.

Марина первое время даже ревновала её к ним.

Татьяна Васильевна первая посоветовала маме учить Марину музыке. Она рассказала маме про историю с Марининым свистом, про то, как все на неё сердились сначала — конечно, кроме самой Татьяны Васильевны. А потом однажды Зинаида Давыдовна услышала Марину в коридоре и сказала: «А ну-ка поди сюда, Маринка!»

Марина сначала испугалась, ко Зинаида Давыдовна сказала Татьяне Васильевне: «Её можно выпустить на вечере детской самодеятельности с художественным свистом».

И правда, Марину выпустили тогда на эстраду в большом зале главного дома. На ней было коротенькое бархатное платье в белых горошках — её лучшее платье из тех, которые мама уложила перед отъездом в Маринин вещевой мешок.

Правда, оно стало уже очень коротко Марине, и Татьяна Васильевна его выпустила, сколько было можно. А на стриженую голову повязала ей бант.

В зале было очень много народу. На почётных местах сидели старики академики, они жили недалеко от их детского посёлка.

Один из них, очень старенький, с седой бородой, внимательно и строго смотрел на Марину. Она даже испугалась сначала, но старичок вдруг ласково улыбнулся ей, и Марина засвистела. Она свистела «Сулико» и ещё несколько песенок. Ей долго аплодировали, а старичок академик сказал, обращаясь к соседу: «Свистит, как птичка».

С тех пор Марине уже не раз приходилось выступать на школьных концертах, но тот ведь был самый первый. Если Марина будет когда-нибудь настоящей скрипачкой, она составит список своих концертов и в самом начале поставит тот самый первый — в далёком интернате, в заснеженном маленьком посёлке Северного Казахстана.