Сорок лет Чанчжоэ, стр. 60
— Да ты чего, против народа!!! — взвизгнула баба. — Да мы тебя, сука в рясе!!!
Предводитель кивнул нескольким молодцам, которые тут нее отправились на поиски бревна, чтобы соорудить из него таран и взять производство приступом.
— Не хочешь по-доброму открывать, — сказал мужичонка наверх, — мы силой возьмем. А только тебе от этого плохо будет!
— А нечего меня пугать, — ответствовал монах. — Я одного Бога боюсь. А тобой, прыщ гнилой, только комаров пугать!
Лицо предводителя набрякло кровью, от возмущенья он потерял дар речи и лишь погрозил наверх костлявым кулачком.
— Да ты что, монах! — заголосила баба. — Ты что же, не знаешь, сколько мы от этих кур натерпелись?!
— Да-да! — поддержали в народе.
— Все пострадали! — продолжала баба. — Мужа моего во время нашествия куры разодрали на кусочки! Вдова я по милости этих тварей!
Неожиданно под сердцем отца Гаврона екнуло.
— Как звать тебя? — осипшим голосом спросил он.
— А тебе что ?!
— Да так просто…
— Евдокия. Евдокия Андревна от рождения, — ответила баба удивленно.
— Вот как бывает, — проговорил отец Гаврон. — А меня не помнишь?
— Да нет вроде. Или плохо вижу снизу…
— Андреем меня звали в миру. Андреем Степлером. Не помнишь?
— Андрюшка?! — изумилась баба.
— А я все-таки синие яблоки произвел. Только ты не дождалась, замуж вышла! А я мужа твоего отпевал.
— Помнишь?
В этот момент подоспели молодцы, притащившие огромное бревно.
— Последний раз спрашиваю! — обратился к монаху мужичонка. — Откроешь ворота?
— Не открою, — ответил отец Гаврон. — Не рви глотку понапрасну!
— Прости меня, Андрей! — крикнула баба снизу.
— Да чего уж там, — махнул рукой монах.
— Не сложилось у нас с тобой!..
— Всяко бывает.
Их разговор перекрыл глухой звук бьющего о металл дерева.
— Раз-два, взяли! — командовал мужичонка. — Навались!
— А ну-ка подожди, Дуся! — крикнул монах и тщательно прицелился из ружья.
Раздался хлопок, и предводитель, вскинув руки, удивленно взглянув на все, упал на землю, затерявшись у кого-то в ногах.
— У-у-у! — негодующе завыла толпа. — У-гу-гу!..
А кто-то, особо неприметный, достал из кармана пращу, не торопясь зарядил ее свинцовым грузилом и, покрутив ею для разгона, выстрелил в ответ.
Грузка угодила монаху в левый висок, раздробив кость. Монах был крепок и, прежде чем умереть, схватился рукой за бутыль с формолыо, затем оттолкнул ее, вдруг вспомнил своих предков, царскую благодарность, молоденькую Дусю, Бога и уже после всего этого перевалился через перекладину вышки и рухнул в толпу осаждавших. Вслед за ним скатилась и бутыль с формолью, разбившись вдребезги и окатив людей едкой жидкостью.
— А все-таки не надо было монаха убивать! — сказал кто-то.
Наконец дверь после многотрудных натисков поддалась и, жутко заскрежетав, распахнулась, впуская очумевших погромщиков.
Толпа, вопя и гогоча, устремилась внутрь куриного производства. Каждый старался обогнать другого и первым обагрить свои руки кровью.
И только Евдокия Андревна осталась за воротами. Она присела возле мертвого монаха и погладила его волосы.
— Андрюшка, Андрюшка Степлер! — сказала баба и вдруг вспомнила, что и у нее когда-то было другое имя. — Какое же?.. Ах да, мадмуазель Бибигон. Или пригрезилось мне это?.. — Баба прикрыла монаху глаза, попыталась было заплакать, но не получилось. — Прощай, Андрей Степлер.
Она поднялась с корточек и медленно пошла прочь от куриного производства.
Почему-то ей вспомнился капитан Ренатов. Он выплыл из памяти жалкой своей персоной, греющей ладони о бока горячего самовара.
— Надо уезжать", — решила баба, отгоняя от себя видение, и ускорила шаг…
Кур лишали жизни кто чем и как мог. Их рвали на части голыми руками, резали кухонными ножами, сворачивали головы.
Кто-то из особо отчаянных крикнул:
— Пали огнеметом! Жги их!
Завыло пламя, расплескиваясь по территории. Куры пытались спасаться бегством, но повсюду натыкались на засады погромщиков. Над — климовским" полем поднялись густой смрад и копоть от паленого пера и горелого мяса. Все это еще более распаляло нападавших, и они без устали убивали. Три миллиона кур, а по уверениям счетной комиссии их было примерно столько, ожидала неминуемая гибель.
Кипела кровь, смешанная с бензином, бегали по чернозему птичьи тела с оторванными головами. Толпа вдыхала кровавые ароматы и была пьяна.
Но неожиданно что-то изменилось в поведении кур. Они перестали беспорядочно бегать по загону и сгрудились в один громадный клин. Ни одна из особей этого многомиллионного птичника не издала ни звука. Ни — коко", ни — кукареку".
Погромщики, почувствовав перемену в поведении кур, на какой-то момент остановили свою пьяную резню, пытаясь сообразить, что бы это могло значить.
Они тоже сгрудились в одну кучу. Запыхавшиеся и восторженные, люди ждали продолжения.
Над — климовским" полем воцарилась абсолютная тишина. Молчали куры, тихо дышали люди. Стенка на стенку.
Во главе куриного клина, переминаясь с лапы на лапу, стояла большая серая курица. Ее красный гребешок, украшающий голову, слегка дрожал, а клюв был приоткрыт.
Серая курица дернула головой, изогнула тело и вдруг побежала в сторону людей.
Спустя мгновение за ней двинулись и остальные куры. Многомиллионное стадо кур, эта разноцветная туча перьев и мяса, в тихом беге надвигалась на погромщиков.
А те, в свою очередь зачарованные этой картиной, стояли на прежнем месте, как бычки на заклании.
Многие в толпе, наблюдающие этот могучий бег, вдруг вспомнили день куриного нашествия, а от этого им стало страшно.
А куры все бежали, склонив свои головы к самой земле. И когда, казалось, столкновение стало неизбежным, когда люди отпрянули в страхе, сбивая друг друга с ног, большая серая курица вдруг оттолкнулась от земли, расправила свои крылья и взлетела круто к небесам. За ней взлетели и остальные, взмывая огромной тучей над землей.
Птицы поднимались неуклюже, чересчур часто взмахивая крыльями. Но они все же летели, выстраиваясь в длинный куриный клин.
Как рассказывали очевидцы и со всех других окрестностей, птицы, разбежавшись, взлетали под облака, пристраиваясь к своим собратьям, распределяясь в клине по весу и величине.
Через считанные секунды все куры Чанчжоэ поднялись в воздух.
— Смотрите, куры летят! — кричали погромщики. — Вот это диво!
— Да и черт с ними!
— Да пусть улетают к каким-нибудь французам!
— Но все-таки это чудо!
Через минуту куриный клин закрыл солнце, и наступило солнечное затмение. Кур было такое великое множество, и улетали они так долго, что после того как последняя тварь скрылась за горизонтом, наступила ночь…
33
Этой же ночью уезжал из города г-н Теплый. Все его пожитки уместились в картонный чемодан, на боку которого давно выцвела наклейка — Венский университет. Неся его легко в левой руке, правую он оберегал от всевозможных колебаний и сотрясений. Сломанные пальцы, перетянутые куском сукна, ныли и напоминали обо всех муках, перенесенных Гаврилой Васильевичем в этом городе.
Наклеечка с сохранившейся позолотой напоминала о днях юности, о студенческой скамье и мечтаниях о блестящем будущем.
— Был бы я сейчас специалистом по России при японском императоре, — думал славист. — Или переводчиком при герцоге Эдинбургском!.. Как бы тогда сложилась моя жизнь?" Теплый одернул себя.
— Зачем грезить о том, чего не случилось!" Гаврила Васильевич вспомнил об университетских друзьях.
— Где они сейчас? Так же ветрены и увлечены необыкновенными идеями? Или же все наоборот — остепенились, нарожали детей, читают обыкновенные книги?..
Интересно было бы поглядеть на них!.. — Теплый дотронулся больной рукой до груди, нащупывая в пиджаке пачку денег, присланную г-ном Шаллером. — А почему бы и не навестить товарищей? — подумал он. — Что мне мешает? Сяду в поезд и в Вену! Деньги у меня есть!" От одного только представления, от открытия, что он может через несколько дней, ну пускай через неделю, оказаться в самом сердце Европы, Гаврила Васильевич ошалел от радости. Он припрыгнул на дороге, взметая пыль, и почти побежал, как будто до цивилизации осталось всего лишь несколько шагов. Прыгая, он вспоминал венские улицы с их бесчисленными кафе, с запахами кофе и подогретых булочек с маслом.