Точка опоры, стр. 41

А вот из Вены прислал второе письмо молодой эмигрант Вегман, успевший вовремя оставить родную Одессу. Он писал о митинге венских студентов, на который собралось свыше трех тысяч человек. От имени австрийских рабочих выступил один из депутатов парламента.

— Поступок русского правительства против Толстого есть пощечина, данная русским абсолютизмом европейской культуре, — говорил он. — Кровь, пролитая в Петербурге, — наша кровь: не чужды нам люди, борющиеся в России, мы их хорошо знаем; это люди, которые прошли ту же школу, что и мы: школу порабощения.

Митинг закончился в полночь. Студенты, сметая пеших и конных полицейских, лавиной двинулись по улице, у консульства кричали в сотни голосов: «Долой русского царя! Да здравствует социальная революция в России!»

— Молодцы студенты! — Владимир Ильич подал корреспонденцию жене. — И от рабочих в Вене прозвучало грозное слово! Вот она, международная солидарность! В шестом номере опубликуем.

Пришел Мартов. Вслед за ним — Засулич. Владимир Ильич порадовал их письмом из Вены, потом рассказал о встрече с хозяином.

— Мелкий трусишка ваш толстый немец! — отмахнулась Вера Ивановна.

— Пока реальной опасности не видно, — сказал Мартов. — Уж я-то знаю. Не первый месяц пишу о тайной полиции.

— Береженого, говорят, бог бережет, — напомнила поговорку Надежда Константиновна.

— Все боги! — подхватил с усмешкой Мартов. — И христианские, и мусульманские, и буддийские, и языческие. А чтобы они лучше берегли, сибирские шаманы, я помню, своих деревянных божков то подкармливают салом, то порют ременной плеткой. И еще древние египтяне, как свидетельствуют манускрипты…

— Египтян, Юлий, оставим в покое, — перебил Владимир Ильич. — А вот нам всем следует задуматься над предостережением Ритмейера. Способности заграничной агентуры департамента полиции недооценивать нельзя. Будем работать и встречаться на квартирах, иногда — в кафе. И притом в разных. Присмотритесь сегодня, остается ли удобной ваша «Старая крепость».

— Да, нам, кажется, пора. — Мартов, распахнув пиджак, из маленького брючного кармашка достал черные тонкие, как речная галька, часы в чугунной оправе. — Пора. Велика Дмитриевна, идемте.

— Не знаю, — обеспокоенно взглянул на жену Владимир Ильич, — долго ли они смогут посещать кафе? С деньгами у нас швах. Наскрести бы на шестой номер.

— У Калмыковой, говорят, есть капитал в немецких банках. Может, пришлет.

— После нашего окончательного разрыва со Струве? Едва ли. Несомненно, переживает за своего питомца… Нам надо писать и писать во все концы: достать бы где-то добрый куш. И поскорее.

Взглянув на часы, Владимир Ильич поспешил вернуться к письмам. В одном из конвертов он нашел стихи, ходившие в России по рукам. Читая их, весело рассмеялся, повернулся к жене:

— Извини, Надюша, что отрываю тебя, но это очень интересно. Остро. Вот послушай: «То было в Турции…» Считай — в России. «…где совесть вещь пустая». Положим — только в правительственных кругах да так называемом высшем свете. «Где царствует кулак, нагайка, ятаган, два-три нуля, четыре негодяя…» Ну нет, нулей, конечно, больше. И негодяев больше. А концовка очень точна: «И глупый маленький султан». Правда, хорошо?!

— Отлично! И глупый и маленький.

— Сегодня же сдадим в набор. — Владимир Ильич взял ручку. — Я напишу от редакции несколько слов. Такие стихи характеризуют общественное настроение. Жаль, не знаем автора. Хотя бы для себя.

5

Вот и июль — вершина лета. И Владимиру Ильичу все чаще и чаще вспоминались родные края. Бывало, всей семьей выезжали в деревню — в Кокушкино, в Алакаевку. Позднее живали под Москвой, в Кузьминках…

И нынче неплохо бы выбраться из города… Куда-нибудь в горы. Хотя бы на недельку. Наде нужен отдых. Да и Елизавете Васильевне было бы полезно подышать чистым горным воздухом.

Издательница Водовозова прислала Владимиру Ильичу авторский гонорар — чек на шестьсот марок. На них некоторое время можно жить безбедно. И на отдых хватило бы. Но нельзя им уехать из Мюнхена. Ни на один день. «Зарю», а тем более «Искру» не на кого оставить. Потресов лечится в Альпах, оттуда собирается махнуть в Италию. Права Калмыкова: он — барич. Кажется, в самом деле не может писать иначе, как под плеск волн Средиземного моря, укрытый от солнца тенью пальм. Вере Ивановне недостает собранности. Все делает урывками. Мартов мог бы остаться, если бы не был человеком настроения…

«Но что же это я? — Владимир Ильич остановил себя; облокотившись на стол, потер правый висок подушечками пальцев. — Будто незаменимый человек. Можно же что-нибудь придумать…»

Отодвинув бумаги на середину стола, прошел в соседнюю комнату, где Надежда расшифровывала письма, полученные из России; положил руку ей на плечо:

— Надюша, тебе хотелось в горы. Может, съездим на несколько дней в Швейцарию? На Тунское озеро.

— С Анютой повидаться? — Надежда, полуобернувшись, подняла глаза на мужа. — Соскучился по сестре?

— Конечно. И, может быть, у нее есть что-нибудь новое от наших.

— Я тоже соскучилась по Анюте.

— Елизавету Васильевну возьмем с собой.

— На несколько дней? Туда — сюда. Ей, Володя, будет трудно. Да и для тебя, мне кажется, не время. — Надежда придержала руку мужа на своем плече. — Ты же только-только начал свою брошюру. Откладывать, отрываться от работы едва ли полезно.

— Вот в этом ты права. Брошюру откладывать нежелательно. Чем скорее размежуемся с «рабочедельцами», тем лучше.

— Ты пиши. Не отвлекайся. А отдохнуть еще успеем. Можно и в городе. Мы же с тобой ходим на прогулки.

— Да, да. Вот и погода нынче… Смотри: окна опять заплакали.

— В дождливые дни в городе, Володя, даже лучше.

Владимир провел рукой по волосам жены: «Какие мягкие!» И опять вспомнил купанье на Енисее: пушистая коса долго держалась на поверхности…

Вернувшись к своему столу, спешил успокоить мать очередным письмом: «…заграничные города, надо сказать, лучше обставлены летом, т. е. чаще поливают улицы и т. п., так что здесь легче провести лето в городе, чем в России… Мы поэтому довольны своим местопребыванием и в деревню или на дачу не собираемся».

Письмо отнес жене, чтобы она своим четким почерком надписала адрес Модрачека. Надя сказала, что еще вчера начала писать ответ на письмо Марии Александровны, пересланное Анютой, сегодня непременно закончит и отправит вместе.

— Ну а что тут для «Искры»? От кого? От Глеба нет?

— Нет. И Зина молчит, как воды в рот набрала. И от Базиля с Тоней ни слуху ни духу.

— Не понимаю. Это так непохоже на них. Ведь был же уговор: держать связь, принимать «Искру». Уж целы ли они?

— Может, заболели.

— Уж так сразу все и расхворались. Не верю. Ну, Глеб еще мог. А Зину, как говорится, в ступе не утолчешь. И Базиль здоровее здоровых. Не пойму.

— Я уже Марии Александровне написала: «можно подумать, что все старые друзья забыли о нашем существовании».

— И я в прошлом письме спрашивал: не заезжал ли проездом кто-нибудь из сибирских друзей? Как видно, никто не заезжал. Куда они подевались? Ну Сильвин — в армии, Курнатовский, похоже, провалился на Кавказе. А остальные? Ты говоришь: за-бы-ли. Но как можно забыть, когда речь идет о возобновлении партии? Отказываюсь понимать.

Владимир пошел к себе. Надежда сказала ему вслед:

— Ты, Володя, успокойся: могли ведь письма затеряться.

— От других не теряются…

Оставшись одна, Надежда достала недописанное письмо, выводила строку за строкой: