Точка опоры, стр. 4

Ой как нелегко уезжать в такую пору из родной страны. Не на время, а в эмиграцию. Даже слово-то тяжелое. Но для них эмиграция будет недолгой.

Во всей стране, как зимний мороз, нарастает кризис. Газеты пестрят уведомлениями о банкротствах. Фабриканты свертывают производство, увольняют рабочих, оказавшихся лишними. Безработных и голодных все больше и больше. Пороховая бочка скоро взорвется. Подымется российский пролетарий!

В воздухе пахнет весной… Недели через две на этих просторах появятся проталины, будут расширяться день ото дня. И взовьются в небо безумолчные жаворонки».

Как заливисто звенели они на шушенских полях! Володя заслушивался. И она тоже.

Есть ли жаворонки там, в Австро-Венгрии, точнее — в Чехии? Может, долго не доведется послушать. Пожалуй, так. Им будет не до жаворонков.

Поезд приближался к станции, пассажиры звенели пустыми чайниками. Сосед по купе оборвал раздумье Надежды Константиновны:

— Я бегу за кипятком. Давайте чайник — принесу вам.

5

В Прагу поезд пришел на рассвете. Надежда опустила на перрон чемодан и корзину, сплетенную из белых тонких ивовых прутьев, посмотрела вправо, влево — никто не спешил к ней.

Постояла возле вещей, пока перрон не опустел. Володя не появился.

Что же это такое? Не мог же он не приехать на вокзал. Ясно — не дошла телеграмма. Задержали в Петербурге жандармы или охранники? Подшили в дело о проследках?

Но здесь полиция не проявляет к ней никакого интереса, — можно спокойно ехать в город.

И хорошо, что поезд не опоздал, — она застанет Володю дома.

Вот будет неожиданность!

Вокзал утопал в прохладном весеннем тумане. Пахло проснувшимися почками. Не тополями. Какой-то незнакомый, очень тонкий аромат. Вероятно, проклюнулся лист на каштанах.

Здесь уже весна! А она — в шапке, в шубе с меховым воротником.

Ничего. Ранним утром еще не так-то жарко. До квартиры она доберется, а там… Все устроится.

— Пан Модрачек, — рассмеялась Надежда, — знает, на какой улице магазины готового платья. Сразу купим легкое, такое, чтобы ничем не выделяться из уличной толпы.

Он, наверно, уже научился говорить по-чешски, она немножко знает польский. Кажется, это — родственные языки. Им не будет трудно. А в случае чего выручит немецкий. Вот уже слышится немецкая речь. Даже чаще, чем чешская. Чувствуется Австро-Венгерская империя!

А куда идти?.. Где-то за вокзалом грохочет трамвай. Но она не знает города… И этот багаж… Его и до извозчика не донесешь. Придется тратиться на носильщика. Хорошо, что на границе надоумилась обменять немножко денег, — расплатиться есть чем.

И Надежда наняла извозчика.

Ободья колес пролетки, обтянутые толстой резиной, мягко катятся по булыжной мостовой. Сквозь перламутровый туман проступают скучившиеся дома, крытые красной черепицей. Над ними возвышаются четырехугольные башни церквей с острыми готическими шпилями. Кое-где желтеют маленькие купола.

Злата Прага! Ни с чем не сравнимая! Даже на Варшаву непохожая. Чехам есть чем гордиться. И сколько бы ни старалась империя Франца-Иосифа онемечить их, как бы ни влияла кайзеровская Германия, — Чехия, к радости народа, остается Чехией.

Володя, конечно, уже знает все здешние достопримечательности, и он не утерпит — сегодня же поведет по городу, будет говорить без умолку: «Полюбуйся Влтавой… Хороша?! Как родная сестра Москвы-реки возле Кремля. Только мосты непохожие. Вон самый старый — Карлов мост. На нем скульптурные фигуры… А вот памятник Яну Гусу… Правда, силища духа? Горим, но не отрекаемся от своих воззрений!..» Где-то по соседству — ратуша с диковинными старыми часами. В вагоне ей рассказывали: каждый час открываются окошечки и проходят апостолы…

Где же та площадь? Может, извозчик повезет через нее? Спросила. Тот указал хлыстом, — Старо-Местская площадь осталась в стороне. Они едут через Вршовицы. Извозчик говорит — рабочий район. Понятно. Где же еще жить Володе, как не среди рабочих? Тут дешевле. И — свои люди. Соседи, вероятно, социал-демократы…

Что делает сейчас Володя? Конечно, уже встал, умылся… Может, пьет кофе… О чем думает? Как бьется сердце? Чует ли?.. Ведь через несколько минут они встретятся…

Вот начинается Колларова улица. Узенькая, бедная. Дома высокие, серые. Окна распахнуты, на подоконниках проветриваются перины…

Дом № 384 — на углу Нерудовой улицы. Извозчик остановился, указал на входную дверь.

Надежда подхватила чемодан и корзину; расстегнув шубу, стала подыматься по лестнице. Останавливалась на каждой площадке. Хотелось бросить вещи и взбежать налегке. Не решилась оставить. Она не слабосильная. И сама может поднять. Кажется, не выше четвертого этажа. Теперь уже близко…

Перед последним маршем лестницы передохнула, утерла платком вспотевшее лицо. И быстро — наверх.

Сердце колотилось часто-часто… Позвонила. За дверью — легкие шаги. Открыла светловолосая чешка, спросила, кого желает видеть незнакомая фрау. Откуда она приехала с вещами? Наверно, ищет другую квартиру? Надежда принялась объяснять, перемежая чешские слова польскими и немецкими:

— Я, пани, из России. Из Петербурга. Моя телеграмма, вероятно, затерялась. Я — жена пана Модрачека.

Чешка, пожав плечами, рассмеялась, перешла на немецкий:

— До сих пор у него была одна жена — это я.

— Вы, пани, что-то не поняли. Я — жена, — продолжала убеждать Надежда. — Мне нужен Франц… Извините, нужен Франтишек Модрачек.

— Фран-ти-шек, — повторила чешка с потеплевшей улыбкой на лице, ей было приятно слышать чешское имя мужа; повернув голову, позвала: — Франтишек! — И не сдержала смеха. — К тебе — жена!

Вышел чех в простых рабочих брюках, концом полотенца, перекинутого через плечо, стер остатки мыла с мягкого подбородка; представился с легким поклоном.

— К вашим услугам, пани…

— Ульянова, — назвалась Надежда.

— Ваш муж Улианофф? К сожалению, не имею чести знать.

— Нет, он — Модрачек.

— Простите, пани, Модрачек — я. Другого нет.

У Надежды снова выступил пот на лице, на этот раз от растерянности. Она недоуменно пожимала плечами, разводила руками, стараясь подыскать недостающие слова.

Заметив вещи за порогом, Франтишек пригласил странную гостью, оказавшуюся, как видно, в незнакомом городе, внес чемодан и корзину:

— Как-нибудь разберемся. — Погладил усы. — Вы — русская? Из Москвы?

— Была в Москве. Там живет моя свекровь.

— Так так… — Модрачек задумался, поворошил пальцем волосы над ухом. — В Москву я пересылал несколько писем…

— Марии Александровне Ульяновой?! Да?

— Похоже… У меня где-то даже хранится квитанция на заказное письмо. Сейчас найду… — Сделав шаг в комнату, Модрачек обрадованно повернулся, проткнул пальцем шевелюру, нависшую над ухом. — Вы, я догадываюсь…

— Тут и гадать нечего, — всплеснула руками чешка, — жена герра Ритмейера! Он хотя и говорил по-немецки, но мне всегда казалось…

— Тебе только казалось, а меня сам пан главный редактор познакомил с ним. И, наверное, герр Ритмейер приедет снова… А квитанцию я найду.

— Уф! — облегченно выдохнула Надежда. Кажется, начинает тайна проясняться.

«Но почему же Володя не написал мне ни точного адреса, ни фамилии?! Вероятно, не мог… Адрес я здесь, видимо, раздобуду и пойду пешком. За вещами съездим вместе».

Модрачек вынес квитанцию. На ней было написано: Frau Ulianoff, Moskau.

— Да это мама моего мужа! — воскликнула Надежда. — Как к нему пройти?

— Его нет в Праге. И он никогда здесь не жил. Только приезжал на один день.

Вот те на! Час от часу не легче!..

От неожиданности и досады Надежда стиснула пальцы в замок.

— Георг Ритмейер живет в Мюнхене.

— В Германии! — изумилась Надежда и тут же подумала: «Вот уже стал Георгом! Ну и Володя! Его псевдонимы да клички нелегко запомнить!» — Георг Ритмейер, — повторила вслух и, достав блокнотик, записала адрес: «Кайзерштрассе, 53, квартира 1».