Точка опоры, стр. 27

— А как же так-то?.. Богородица увидит… Боязно…

— Привыкай. И не верь церковным сказкам.

— А-а, а-а… — Брат, заикаясь, указал глазами на икону. — Для чего же?.. И лампадка висит…

— Для погляда. Для людей.

— Батюшка узнает…

— Пусть знает. Может, ему откроются очи.

— Он молебны служил, чтобы тебя из острога выпустили…

— Молебнами тюремного замка не откроешь. — Пантелеймон положил руку на плечо брата. — Ешь. Человек дал нам пищу. Он сильнее выдуманных богов.

2

Статистик Лепешинский собирался в очередную служебную поездку по губернии. Вместе с вещами положил в чемоданчик читаный и перечитанный роман Крестовского «Петербургские трущобы», под переплет засунул несколько листовок, полученных из-за границы. За спинку дорожного зеркала в футляре запрятал «Искру». Поцеловал в щечку Оленьку, потом жену:

— Оставайтесь в добрый час. Вы ведь не одни. — Пожал руку брату. — Скучать не будете.

От двери вернулся к жене:

— А Надсона куда-нибудь подальше… Страничка-то поистрепалась — заметно.

— Могу даже — в печку. — Ольга Борисовна, успокаивая мужа, так тряхнула головой, что чуть не свалилось пенсне. — То стихотворение давно заучила лучше, чем «Отче наш».

— Нет, нет. Всю книжку — жаль. Если запомнила, как молитву, то… — Жестом показал, как вырывают листок из книги. — Один стих… И оглавление тоже…

Надсона подарил Ильич. Подарил в примечательный день после пятимесячной разлуки…

…Три года они провели в сибирской ссылке. Первое время вдали друг от друга, потом по соседству, в Минусинском округе. Встречались и в Шушенском, и в Ермаковском. Когда кончился гласный надзор, условились возвращаться вместе, наняли ямщицкие тройки. Но в первый же день пути простудили Оленьку. Пришлось задержаться. Так и расстались с друзьями.

Денег хватило только на дорогу до Омска. Там добрые люди помогли Ольге Борисовне устроиться на временную работу в больницу. Живя на берегу Иртыша, много раз сожалели, что пришлось остановиться на перепутье. Их место — Псков. И Владимир Ильич там ждет-пождет, вероятно, волнуется: здоровы ли? Целы ли? А весной и от него не доходили вести. И стало тревожно на душе: не стряслось ли опять недоброе? Только в июле пришла телеграмма, и Пантелеймон Николаевич примчался в Подольск, где проводила лето Мария Александровна. Владимир Ильич увидел его с балкона крошечного мезонинчика и с быстротой гимназиста сбежал вниз по узенькой лесенке:

— Здравствуйте! Здравствуйте, дорогой сибиряк! — Обнял за плечи, тут же подхватил под локоть. — Мамочка, познакомься — мой лучший друг по изгнанию!

— Очень рада! — Мария Александровна подала руку. — Как раз к чаю.

— Самовар уже на столе? — спросил Владимир Ильич. — Извини, мамочка, но нам надо поговорить.

— Посекретничайте — я не обижусь.

— От тебя, мамочка, секретов у нас нет, просто — так удобнее.

— Идите. Только уговор — недолго.

— Пять минут.

Владимир Ильич пропустил гостя вперед себя на лесенку, предупредил:

— Тут не стукнитесь о потолок. Не по вашему росту. — В мезонинчике подвинул стул. — Садитесь — рассказывайте. — Сам присел на краешек узенькой железной кровати. — Как жена? Как дочка? Здоровы? Очень хорошо. А в Пскове вас уже ждут: отличная должность — в земском статистическом бюро. Там, конечно, засилие народников, но люди надежные. Город же хотя и древний, а не лучше Минусинска. Затхлое мещанство, обывательщина. И вдоволь наслушаетесь либеральной болтовни. Но главное — до Питера рукой подать. И связи с местными статистиками, разбросанными по губернии. Будете получать от нас газету и рассылать по окрестным городам. Вот вам адреса, клички. Только чур не записывать. Ни в коем случае. Запоминайте — я повторю… А ваша кличка?

— Лаптем был. Лаптем и останусь… пока ничто не угрожает.

— И пишите для газеты. Побольше и почаще.

— Для газеты надо подпись придумать другую. Что-нибудь из шахматных ходов. Годится?

— Отлично. Остальное — потом.

— А вы за границу-то как? Сразу нелегально?

— Мне удалось паспорт получить… Да, самовар там остывает, — напомнил Владимир Ильич. — Идемте. — Но возле лесенки, спохватившись, придержал гостя на минуту. — У нас в семье сейчас очень сложно: Митю выслали в Тулу, Маняшу — в Нижний. И при мамочке о них лучше не упоминать. Ей приходится ездить то к сыну, то к дочери. Измоталась она.

— Но ведь Мария Ильинична, насколько я помню по вашим рассказам, собиралась в Брюссельский университет. Не успела?

— Да. У нее бесцеремонно отняли заграничный паспорт. Вот так-то, друг мой. Идемте.

Сняв с самовара заварник, Анна Ильинична спросила, кому налить покрепче. Пантелеймон Николаевич ответил:

— Я привык к крепкому. У нас дома скоблили от кирпича.

— «Шай кырпышный», — рассмеялся Владимир Ильич, вспомнив рассказ доктора Крутовского о сибирских остяках, и попросил сестру: — А мне нормального.

Отпив глоток, повернулся к гостю:

— Не писал вам долго не по своей вине: был на казенных харчах! Доставил опять мамочке да и Ане…

— Ну что ты, Володенька? — перебила Мария Александровна. — Дело не в наших тревогах.

— Н-да. Началось все глуповато, а под конец чертовски повезло: даже заграничный паспорт остался при мне. А было так: решили мы с Юлием нелегально съездить в Питер, договориться о связях, раздобыть еще денег на наше дело. И переконспирировали: пересели на другую железную дорогу. И нас, голубчиков, повезли через Царское Село, а там — шпик на шпике. Пропустили нас. Виду не подали. Приехали мы спокойненько в Питер, ночевали в Казачьем переулке. Ну, думаем, без хвостов! Утром вышли — нас сразу за локти, да так, что не шевельнешься, ничего не выбросишь, не проглотишь. А у меня — письмо Плеханову, написанное химией между строчек одного счета. Догадаются проявить — все пропало: снова — Сибирь.

— Не приведи бог, — прошептала Мария Александровна. — С тебя хватит одной ссылки.

— И я так же думаю, мамочка. Некогда нам, — Владимир Ильич взглянул на Лепешинского, — по кутузкам отсиживаться. А опасность была еще и в том, что от времени моя химия могла сама проступить. К счастью, не проявилась. О деньгах меня спросили: откуда столько? Сказал, что получил гонорар за книгу. Конечно, навели справку, и обнаруженная сумма, — похлопал себя по карману пиджака, — совпала. Вернули. А мне вперед наука: надо все зашивать в надежное место…

После завтрака отправились вдвоем на прогулку. По мосту перешли Пахру, поднялись на гору, походили по городским улицам, заглянули в книжную лавку. И Владимир Ильич купил Надсона. В большом и тенистом парке сели на скамейку.

— Посмотрим, посмотрим, что тут нам поближе. — Перелистывая книгу, он глазами выхватывал отдельные строки: — «…наша песнь больна!», «Исхода мы не знаем». Жаль — рано умер поэт. В то время и другие не знали исхода. «Ночь жизни». Ничего, после ночи наступает рассвет. «Спите, тревожные думы!» Напрасно убаюкивает. Совсем напрасно. — Приопустил книгу. — Как вы думаете, Пантелеймон Николаевич, отчего такое уныние?

— От духовного кризиса второй половины восьмидесятых годов.

— Да, да. Вне сомнения. От кризиса народовольчества. От политической реакции. Посмотрим еще. «И вдали я обещанный рай разгляжу и дорогу к блаженству толпе укажу!» Туманные строки. Пойдем дальше. «Зерно грядущих гроз». Хорошо! Но, пожалуй, для облегчения шифровки мы остановимся на более популярном: «Друг мой, брат мой, усталый, страдающий брат». Подойдет? Я думаю, тут есть все буквы алфавита. Но проверка никогда не лишняя. Да, все. Держите. И скажите Ольге Борисовне, чтобы страничка ничем не выделялась…

…А на ней после неоднократной шифровки да расшифровки все-таки остались следы пальцев. Хоть и жаль, но лучше вырвать листок. И соседние листы — тоже.

Проводив мужа, Ольга Борисовна развела лимонную кислоту и, поправив пенсне, между строк обычного письма о рыночных ценах и погоде переписала оставленную мужем хронику последних событий, главным образом петербургских. В конце письма зашифровала: «На севере громаднейшая нужда в Ваших изделиях». И поставила подпись мужа: 2а 3б. На конверте надписала адрес одного врача в Бельгии. Знала: тот сразу же перешлет в редакцию «Искры». Из томика Надсона выдрала несколько страничек и вместе с оглавлением сожгла в загнетке русской печи.