Точка опоры, стр. 165
Нет, в Симбирск они не рискнут.
В первые же дни отыщу. Прежде всего — маму.
Восемнадцать лет за всеми Ульяновыми ходят по пятам ищейки, жандармы бросают их в тюрьмы, гонят в ссылку, «выдворяют» с обжитого места под гласный надзор. А мама, милая, заботливая мама все носила и носила узелки к тюремным воротам, добивалась свиданий, письмами старалась подбодрить. И никто из детей не видел слез на ее лице. Вероятно, по ночам выплакивала их в подушку. Как только выдерживало измученное сердце?! Успокаивающе улыбалась им, помогала, чем могла. Разделяла их гнев…
«Да что это я все в прошедшем времени? — слегка вздрогнул Владимир Ильич, прерывая тревожное раздумье. — И сегодня помогает. И Анюта, и Маняша, и Марк, и Митя с женой — все в меру возможностей содействуют революции. Ульяновы и Елизаровы иначе не могут жить».
— Тебя волнует отсутствие весточек от родных? — участливо спросила Надежда, положив руку на плечо мужа. — Но товарищ, который встретит тебя в Стокгольме, несомненно, привезет их адреса.
— Да, конечно…
Надежда оставалась в Женеве, чтобы привести в порядок партийный архив и передать на хранение в надежные руки.
— Буду ждать тебя, Надюша, недельки через две. Не позже, — сказал Владимир, целуя жену на прощанье. — Только с уговором…
— Не скучать? В этом я не властна. Буду тосковать. И потихоньку завидовать тебе.
— Ну-ну… Не надо хандрить. — Взял ее руки, посмотрел в глаза. — Ведь расстаемся ненадолго.
— Ты увидишь родных. Поцелуй всех за меня. Увидишь нашего любимого…
— Горького?!. Ты права. Вот ему-то прежде всего хочется пожать руку. Столько лет восторгались каждой его новой книгой, каждой строкой, а встречи судьба пока не подарила. А он так крепко связал себя с рабочим классом. И на всю жизнь. Уверен в этом. И в том, что дальше пойдем вместе. И ясно, жду встречи с Феноменом, издательницей нашей «Новой жизни».
— Привет ей от меня. Самый сердечный.
— Непременно передам. Мария Федоровна редкая женщина. Смелая, преданная. Первая актриса в Художественном, любимица публики, а вот все оставила — и вместе с Горьким к нам. Представляю себе ханжески-презрительные взгляды людей ее прежнего круга. Наверняка знакомые отказывались узнавать, отворачивались. А она с гордо поднятой головой пошла в наш новый мир.
— Вот таких Горький и называет…
— Да, да, Человеком с большой буквы! Радостно, что и такие женщины идут в революцию!
2
Горький открыл дверь в двухместное купе, посторонился:
— Входи, Маруся.
Помог раздеться и, стряхнув капельки от растаявших снежинок, повесил шубку на плечики. Она, позабыв снять горностаевую шапочку, порывисто повернулась, обхватила его шею и поцеловала в губы.
— Вот мы опять вдвоем в купе! Люблю так ездить с тобой!..
— Погоди, нетерпеливая. Пальто мокрое, простудишься.
— Люблю, люблю! — повторяла Мария Федоровна и, задыхаясь от счастья, продолжала целовать. — А ты?.. Ты счастлив, что мы вместе? Любишь по-прежнему?
— Еще спрашиваешь! — Горький сбросил пальто и прижал жену к груди. — Больше, чем раньше! Черт знает как!.. И слов не подберу… Ей-богу, правда!
Мокрые усы щекотали шею, голова Марии Федоровны запрокинулась, и шапочка свалилась на сиденье.
— Верю, верю… Чем дальше, тем больше… Хотя ты так часто продолжаешь писать в Нижний…
— Не надо, Маруся, об этом. Там сын, маленькая Катюшка… Мы же уговаривались…
— Извини, Алеша… Сама не знаю, как вырвалось…
— Я детей люблю. Очень люблю. Буду заботиться…
— И я своих тоже. Будут приезжать к нам.
— Да, да. Обязательно. И непременно. Ты у меня такая сердечная… Необыкновенная…
Горький провел рукой по золотисто-каштановым волнистым волосам Марии, про себя отметил: «Какие пышные! Без всякой завивки! И вся она, Человечинка, красивая! Даже не столько телом, сколько душой. Единомышленница моя!»
Мария знала, что мужу нравится ее длинное платье из черного бархата, и даже в дорогу надела его. На груди сияла бриллиантовая искорка золотого медальона — тоже для него.
Поезд отошел от станции, они сели друг против друга, и Мария Федоровна все так же не умолкала ни на минуту:
— Знаешь, Алеша, почему я так люблю эти наши поездки вдвоем в Питер? Только вдвоем в купе. Когда мы всей труппой ехали на первые гастроли, поезд вот так же мчался сквозь ночь. После ужина все заснули, а я почти до утра не сомкнула глаз — думала о тебе. Вспоминала все, начиная с первой встречи в Севастополе. Помнишь? Я ведь еще тогда…
— И я, Маруся, тогда же… С первого взгляда… Только не решался говорить, чтобы ты не оттолкнулась. Чтобы не нарушилось приятельство… Чтобы видеть тебя…
— Знаю, Алеша… А в ту ночь в поезде мне было больно и обидно, что ты опоздал в Москву, что тебя не было со мной в вагоне. Размечталась тогда. Хотелось, чтобы сказал свое теплое, круглое волжское словечко: «Хо-ро-шо!» И впервые, осмелев, назвал бы Марусей…
Постучал проводник, предложил чаю и печенья. Они не отказались. Только пожалели, что разговор прервался.
С тех пор, как они стали невенчаными мужем и женой, Мария Федоровна пережила немало горьких минут. Многие знакомые, в особенности из так называемого света, отвернулись от нее, не подавали руки, не узнавали при случайных встречах. По-мещански оскорбляли. Она говорила себе: «Ну и черт с ними!.. Зачем они мне?.. И не виновата я, что так сложилась моя судьба… Я сожгла все корабли… Благо, детей взяла к себе сестра. Как-то Алеша, чудачок, подчеркнул, что я жена писателя Горького! Он еще не понимал, что у меня было свое имя. Все бросила, чтобы жить для него. Быть прежде всего верным другом. И всюду пойду за ним, буду оберегать его, сделаю для него все, что в моих силах. Когда потребуется, то и поведу за собой. В малом и большом. В чем сумею. Однажды это уже случилось, когда нужно было решить, с кем ему идти дальше. Конечно, не с эсерами, куда его пытались залучить, и не с меньшевиками…»
Они уже несколько раз вот так ездили в Питер, но ей, Марусе, всегда казалось, что едут впервые. А сегодня поездка особенная. Накопились дела по газете. Прежде всего там надо убрать номинального редактора, поэта Минского, и его декадентское окружение. А самое главное и наиважнейшее — первое свидание Алеши с Лениным.
Ради этого стоило в Москве бросить все.
Владимир Ильич уже давненько спрашивал у общих знакомых о Горьком: как его здоровье? что написал новенького? какое у него настроение? Всякий раз благодарил за денежную помощь газете «Вперед». Без его поддержки — кто знает — могла ли газета существовать. Ленин был уверен, что Горький, настоящий вдохновенный революционный писатель, придет, непременно придет к большевизму.
А Алеша все медлил и медлил. Не говорил о желании вступить в партию ни Красину, ни покойному Бауману. Летом, отправляй свое первое коротенькое письмо Ленину, даже подчеркнул, что не является членом партии, но Владимира Ильича назвал ее главой. Было это уже накануне решительного шага. Вскоре Алеша сказал:
— Не надо, Маруся, больше убеждать меня. В душе я давно большевик. С твоей легкой руки. Можно сказать, с тех первых номеров «Искры», которые ты давала мне. И ты знаешь, дело за вступлением в одну из организаций.
Такой организацией и оказалась редакция «Новой жизни». Хотя Алеша и мало бывал там, но уже идейно близко сошелся с Воровским и Луначарским, с Бонч-Бруевичем и Ольминским, с Красиным и Литвиновым. А завтра, она не сомневается, подружится с самим Лениным.
Они уже давно без слов понимали друг друга… Но, отодвигая пустой стакан, Мария напомнила:
— Надо хорошо выспаться. Завтра день будет сверхзанятой. И как праздник!
— Я уже волнуюсь. Со многими знаменитыми деятелями встречался — ничего, а тут… Вождь, рыцарь революции!
— Он, Алеша, не рыцарь — Человек. С большой буквы, как пишешь ты. На редкость простой человек.
— Давно ли приехал, а уже столько статей в нашей «Новой жизни»! И каких статей! «Долой литераторов сверхчеловеков! Литературное дело должно стать ч а с т ь ю, — он подчеркивает, — общепролетарского дела…» Хо-ро-шо!