Точка опоры, стр. 105
Перейдя к своим скитаниям по Германии, Бабушкин проговорился, что во время работы в лесу немножко научился разговаривать по-немецки, поломал язык на самых необходимых фразах.
— Хвалю, хвалю! — обрадовалась Калмыкова. — А потом проэкзаменую. Без поблажек. Как в нашей школе. — Шутливо погрозила пальцем и тут же, одобрительно улыбнувшись, провела рукой по щеке, на которой еще не угас румянец. — Помните, у нас говорят: «Язык до Киева доведет». А здесь ваш немецкий, хотя еще и очень плохой, доведет до Гамбурга.
— Меня уже заманивали в Гамбург! — рассмеялся Бабушкин. — В Америку хотели увезти!
— Можно и через Францию. Кто знает языки, даже проще. Но вам я напишу на отдельных бумажках, где какой билет покупать. Доберетесь до Кале, а там — через Ла-Манш.
Услышав знакомое по урокам географии в вечерне-воскресной школе слово, Иван Васильевич кивнул головой:
— Доберусь! Вы не сомневайтесь.
— Нисколько не сомневаюсь. Уж если вас никакие тюремные замки не держат, так европейские дороги не явятся препятствием. А за Ла-Маншем — поезд прямо в Лондон. Там придется снова поломать язык.
По привычке Калмыкова встала, как учительница перед классом:
— Немецкую фамилию Рихтер они произносят Ричтер. Повторяйте за мной: Рич-тер. Буква Р — неясно. Кончик языка к нёбу. Повыше. Вот так. Улица Холфорд-сквер. Помягче р, помягче. Как бы проглатывайте. Я вам напишу. И мы с вами еще попрактикуемся. А теперь, — подошла к столику с журналами, — чем бы вас занять? Да вот, — повернулась со свежим журналом в руке, — вы еще не видели «Освобождение»? — И со вздохом добавила: — Горестное для меня…
— Нелегальное издание? — спросил Бабушкин. — Почему же горестное?
— А вы почитайте — поймете мое огорчение. Садитесь вон в кресло. Там удобнее.
Бабушкин откинул обложку, перевернул титульный лист, заглянул в конец журнала и вслух прочел:
— Редактор Петр Струве.
— Да, представьте, он, — подтвердила Александра Михайловна. — Вы, вероятно, слышали — мой приемный… Ну, не буду вам мешать…
Она вернулась часа через два и с порога спросила:
— Ну, как, товарищ Богдан? Ваше впечатление?
Бабушкин встал.
— Извините, Александра Михайловна, я уж прямо…
— А иначе я не стала бы вас слушать.
— Либералом пахнет. От каждой строки.
— Да. Горькая правда. — Калмыкова, сдерживая вздох, села и указала гостю глазами на тот же стул, на котором он сидел во время завтрака, и, видя, что он готов сочувственно выслушать до конца, продолжала: — Ошиблась я в Петре Бернгардовиче. Так ошиблась, что считаю недостойным называть своим воспитанником. — Бросив косо взгляд на журнал, уронила руки на стол. — Струве выплыл на чужой берег. Вы правы — рупор либералов! Так и скажите Ильичам. Я с ними до конца. А Струве для его пресловутого «Освобождения» не дам и ломаного гроша! Он уже знает об этом. И не унывает. — Выпрямилась на стуле, возмущенно покачала головой, будто виновник разговора находился где-то неподалеку. — Чего ему унывать? Один помещик, получив богатейшее наследство, отвалил на этот журнальчик тридцать тысяч!
— Знает своих заступников!
— Да. Такой капитал!
Перестав возмущаться, Александра Михайловна поправила пряди волос возле ушей, вспомнила:
— А Владимир Ильич первым понял, какой берег манит Струве. Теперь уже приманил.
Калмыкова уговорила гостя остаться до утра. А на следующий день, провожая его до улицы, посоветовала:
— В Дрездене обязательно зайдите в Цвингер. — Тут же пояснила: — В картинную галерею. Это вам, пишущему человеку, необходимо видеть. Хотя бы на часок…
На пристани Бабушкин опустил руку во внутренний карман пиджака и удивился — там оказалось несколько хрустящих бумажек.
«Когда она успела?.. Тайком!.. Чувствовала, что сочту за подачку… Я мог бы заработать где-нибудь на погрузке… Ну что же, спасибо ей. Скорее доеду».
ГЛАВА ПЯТАЯ
1
Надежду Константиновну беспокоило здоровье мужа: не спит по ночам, жалуется на головную боль… Все — от нервов.
Отдохнуть бы ему. Хотя бы дней десяток. На время забыть обо всем волнующем. Ведь столько лет в борьбе. В самой напряженной. Добро бы против одних столпов да цепных псов царизма, так еще и против тех, кто причисляет себя к революционерам, а в действительности мешает рабочему движению и делу революции. Сначала борьба с либеральными народниками, потом — с «экономистами», с бернштейнианцами, извратителями марксизма… Без малейшей передышки.
А как же иначе? Разве он мог дать им передышку? Нет, до полного разгрома тех и других, до прозрения заблуждающихся и сбитых с толку…
Пробовала заводить разговор о необходимом для него отдыхе. Он пожимал плечами:
— Ты же сама, Надюша, понимаешь…
Конечно, она понимает. Но не может не тревожиться.
А тут еще вдобавок ко всему эти новые нелады с Плехановым, да такие острые… Как только выдерживают у Володи нервы?..
Вера Засулич показала Ленину письмо Плеханова: Георгий Валентинович сообщал ей, что берет «назад свои предложения о поправках», то есть о своих требованиях голосования по многим абзацам статьи об аграрной программе.
— Что же это он пишет только вам? — удивился Владимир Ильич. — В таких случаях…
— Извиняться?! — вспылила Засулич. — Но это же Плеханов!.. Впрочем, он собирается прислать вам дружеское письмо. Вам этого достаточно?
— Ради общего дела я готов забыть…
Письмо пришло с утренней почтой. Плеханов писал:
«Обидеть Вас я не хотел. Мы оба несколько зарвались в споре о программе, вот и все».
«Не хотел обидеть! — про себя отметил Ленин. — И на том спасибо!»
Невольно вспомнилось прочтенное накануне письмо Плеханова к Засулич, в котором, помимо заверения о том, что он берет назад свои поправки, было утверждение: он, Плеханов, на семьдесят пять процентов единомышленник Ленина, и различия между ними только двадцать пять процентов. Невольная усмешка тронула губы.
— Ты, Надюша, обратила внимание — во вчерашнем письме к Засулич Плеханов идентичность наших взглядов начал измерять процентами?! Этак он, чего доброго, разногласия будет взвешивать на весах!
— Но он поборол свою гордыню, — сказала Надежда. — И это, Володя…
— Надо ценить? Понимаю. И надеюсь на продолжение совместной работы.
Ленин, понятно, не знал, что их общим знакомым Георгий Валентинович рассказывал в Женеве:
— Я взял назад только форму, а не смысл своих поправок.
Не знал Владимир Ильич и того, что на столе Аксельрода лежало неотправленное письмо о выходе из редакции «Зари», в котором тот ссылался на свое «болезненное состояние» и «дальность» от Лондона. Не знал Ленин и того, что Засулич считала: «Лучше отделить редактирование «Зари» от «Искры», предоставив первую Жоржу и Павлу, чем идти на разрыв».
Владимир Ильич не хотел разрыва и, обрадовавшись примирению, ответил Плеханову:
«Дорогой Г. В.! Большой камень свалился у меня с плеч, когда я получил Ваше письмо, положившее конец мыслям о «междуусобии». Чем неизбежнее казалось нам это последнее, тем тяжелее были такие мысли, ибо партийные последствия были бы самые печальные… Я готов, конечно, теперь и еще раз обсудить с Вами желательные изменения в моей статье и для этого пошлю Вам корректуру».
И тут же перешел к содержанию ближайшего номера «Искры».
Теперь, когда деловые отношения в редакции восстанавливаются, можно и отдых себе позволить, хотя бы самый короткий. Главное — повидаться с матерью и старшей сестрой.
С дневной почтой пришло письмо из Швейцарии. Его просили выступить с рефератами против социалистов-революционеров. Задумчиво повертел письмо в руках. Надо бы съездить. Пора объявить им войну. Самую решительную. Безотлагательную. Но он устал до крайности. А тут еще необходимый реферат в Париже. На ту же тему. Письмом попросил Мартова уговорить устроителей — пусть отложат. Юлий ответил: афиши уже готовы. Ну что ж, надо так надо. Но пока только в Париж. А швейцарским друзьям придется написать, что до осени, ей-ей, не сможет исполнить просьбу. И он начал письмо: