Смерть Егора Сузуна, стр. 2
И китель, и хромовые сапоги, и торчащие усы, и строгость во взгляде ему нужны для того, чтобы победить в изнурительной и беспощадной войне с Зинаидой Ивановной; войне этой – три месяца и два дня. Это не первая война, которую пережил на своем веку Егор Ильич, но это не самая легкая война. Если говорить откровенно, то и утренняя ходьба на месте – тоже один из этапов этой борьбы. Это, собственно, начало того, за чем идет и китель, и хромовые сапоги, и строгая улыбка сквозь чапаевские усы.
Сурово сдвинув брови, Егор Ильич открывает дверь в кухню, торжественным шагом проходит к столу и, не дав жене опомниться, приказывает:
– Кофе, хлеб и масло!
Он краешком глаза следит за выражением ее лица и удовлетворенно улыбается: ошеломленная, она молчит. «Вот что значит внезапность нападения! – думает Егор Ильич, садясь на место. – Еще один рывок – и наше дело побеждает!»
– После завтрака пишу письма, потом иду на стройку! – властно продолжает он. – Расстановка сил окончательная, обсуждению не подлежит!
Теперь, когда плацдарм занят, основные силы подтянуты и победа явно клонится на его сторону, Егор Ильич позволяет себе с легкой улыбкой сказать:
– Вот так-то, матушка!
А матушка уже приходит в себя – наливает ему кофе, намазывает хлеб маслом и придвигает к нему; выражение лица у нее непонятное – то ли смирилась, то ли готовится к чему-то, – но лицо у нее спокойное. Зинаида Ивановна худощава, большеглаза, она до старости сохранила столько волос, что на улицах девушки останавливаются, а Зинаида Ивановна ходит с закинутой назад головой – так тяжел пук волос, собранных на затылке. Сохранила Зинаида Ивановна до старости и цвет глаз – они у нее коричневые, с ореховым оттенком.
Зинаида Ивановна искоса посматривает на Егора Ильича и все примечает: китель, распахнутые усы, выражение важности на лице.
– Вырядился? – наконец тихо спрашивает она.
Отвечать Зинаиде Ивановне нельзя. Стоит ему что-нибудь сказать на ее слова, как все пропало – китель и сапоги придется снять, вместо важности на лице останется этакая подобострастная улыбочка, с которой не то что на стройку, по домашней надобности соваться нельзя. Если он скажет хоть слово в ответ, Зинаида Ивановна скажет второе слово, он третье, и начнется… Потому Егор Ильич молчит.
– Язык съел с бутербродом?
«Наверное, съел».
– Ты нанялся молчать?
«Пусть нанялся!» – думает он.
– Ты долго будешь молчать?
«Хоть год! – решает он. – А на стройку все равно пойду!»
– Ну и молчи!
«Вот это и есть победа!» – с ликованием думает Егор Ильич, но продолжает молчать. Он позволяет себе только одно слово, да и то в тот момент, когда кофе выпит и он может встать из-за стола.
– Благодарю! – говорит он и гордо выходит из кухни.
Садясь за стол писать письма, Егор Ильич не подозревает, что в кухне начинаются веселые дела. Когда он уходит, Зинаида Ивановна падает грудью на стол и беззвучно хохочет – тяжелый пук волос дрожит на голове, плечи вздрагивают. Она становится очень молодой от этого безудержного хохота. Зинаида Ивановна, конечно, понимает, что не пустить мужа на стройку нельзя, но Егор до колик смешон, когда напускает на себя важность, когда входит в кухню придуманным им генеральским шагом и думает, что бог знает какой он внушительный. Конечно, другим, посторонним, Егор может казаться строгим и важным, но ей… Она хохочет от всей души и думает о том, что Егор все-таки младенец, если считает, что она вправе не пустить его на стройку. Значит, он все-таки побаивается ее, дрейфит – потому с раннего утра и надевает китель, сапоги, расчесывает свои лихие усы.
Зинаида Ивановна поднимается, начинает мыть посуду. Глаза у нее все еще влажные, и ей приятна эта влажность, в которой много тепла и радости. Она старается не бренчать чашками и ложками, чтобы Егору Ильичу было спокойно писать письма. Она и смеялась-то бесшумно, чтобы не тревожить его.
Письма Егор Ильич пишет за маленьким, как бы игрушечным столиком, на котором стоит ученическая чернильница-непроливайка и лежат три ученические ручки. За большими столами Егор Ильич работать не может, и в бывших своих начальничьих кабинетах он устанавливал в уголке такие же маленькие столы. За ними он писал, а посетителей принимал за большим столом, сидя на краешке. Эту манеру сидеть на краешке стола как-то раскритиковал сам заместитель министра. «На столах не сидят, – строго заметил он, – за столами принимают!»
Пишет Егор Ильич своим старым друзьям. Это все сплошь пенсионеры или люди, которые вот-вот станут пенсионерами. Пишет он крупным мальчишеским почерком, загибая каждую строку вниз. Зинаида Ивановна однажды по этому поводу заметила, что Егору Ильичу не хватает терпения. Он взглянул на написанное, увидел, что строчки действительно загибаются, и почему-то страшно обиделся. «Да, да и еще раз да! – запальчиво сказал он. – Я нетерпелив! Да, да, да!» После этого он объявил, что у него нет времени быть терпеливым, так как у него вообще нет времени.
– Ты что хочешь сказать, что у меня нет выдержки? – бушевал он, сердито поглядывая на Зинаиду Ивановну. – Нет, ты скажи прямо! Нет выдержки, да?
– Что ты, Егор! – удивилась Зинаида Ивановна. – О твоей выдержке сложены легенды… Чего это ты развоевался!
– А так! – мирно ответил он. – Одним словом, не мешай мне загибать строчки!
Вот он и сейчас загибает строчки. Сначала буквы вроде бы ведет ровно, а потом вдруг так загнет, что даже высунет язык и подмигнет сам себе. Закончив страницу, переворачивает ее, не перечитывая, принимается за другую и ровно на середине второй страницы крупно расписывается. Это тоже его особая манера – писать ровно полторы страницы, хотя письма получаются короткими. У него очень крупный почерк.
Своих адресатов Егор Ильич непочтительно именует Колька, Ванька и даже Федюк. Он так и пишет: «Здорово, Федюк!», хотя Федюку семьдесят лёт и в стольном городе Москве он известен как «член-корреспондент Академии наук СССР, доктор технических наук, профессор Федор Георгиевич Петров».
Написав четыре письма, Егор Ильич смотрит на часы.
– Ого-го! – восклицает он.
Семь часов тридцать минут
Поскрипывая сапогами, Егор Ильич выходит в прихожую, снимает с гвоздя военную фуражку. Надевает он ее особенным манером – на затылок и чуточку набок, отчего лицо становится лихим, молодецким. Зинаида Ивановна стоит рядом. Она следит за тем, как он одевается, и выражение лица у нее опять такое, какое бывает у любящей мамы, когда та провожает гулять свое пятилетнее чадо. Хорошо ли застегнул сыночка пальто, не поддувает ли под шарф, не надел ли он случайно тоненькие чулочки вместо теплых?
– Не опаздывай! – тихо просит Зинаида Ивановна.
– Вот еще что…
– А коли припоздаешь, возьми такси!
– Самолет вызову, матушка, самолет!
Но в дверях Егор Ильич все-таки останавливается и говорит:
– Если задержусь, позвоню… Ну, до свидания!
– До свидания!
Выйдя из подъезда своего дома, Егор Ильич сразу попадает в уличный поток пешеходов. Людей на проспекте много – идут на работу, возвращаются с ночной смены; людской поток тороплив и по-утреннему весел. Только утром у людей бывают такие бодрые, здоровые лица, уверенные движения, как бы промытые свежестью и солнцем улыбки. Егор Ильич шагает энергично, высоко держит голову, широко взмахивает руками; он как бы наполняется, вбирает в себя настроение утреннего людского потока.
Многие из встречных знают Егора Ильича. Заметив его, они еще издали улыбаются, потом делаются серьезными, а когда равняются с ним, то – почтительными и тихими. «Здравствуйте, Егор Ильич!» – здороваются они, называя старика обязательно по имени и отчеству. Он отвечает энергичным наклоном головы. Поздоровавшись, знакомые обязательно оглядываются. Причину этого трудно объяснить, но, видимо, он такой человек, что на него надо обязательно оглянуться. Еще раз посмотреть на его маленькую ладную фигуру, на гордую голову, на пышные седые волосы. А может быть, дело в том, что Егор Ильич как-то не умеет смешиваться с пестрой и торопливой людской толпой.