Лев на лужайке, стр. 86
— Старый костюм — на помойку! — скомандовал Никита Петрович. — И как можно скорее… Будьте добры, покажите-ка вот эту шляпу!
Я завизжал, как поросенок, я навострил лыжи, чтобы удрать из этого самого скучного вещевого лабиринта в мире, но Никита Петрович смилостивился: мы попали в отдел канцелярских принадлежностей, и вот тут-то я озверел! Паркеровские ручки, немецкие ленты для пишущих машинок — запомните, они лучше японских.
Я набил всякой чепухой откуда-то притащенный девушками-продавщицами ящик. Ох, как хороши были фломастеры по семьдесят два в одной коробке! А какие ручки я купил!
О-ля-ля! Девушки вынули из-под прилавка тогдашнюю новость: портативную югославскую машинку «Унис» с добавочкой: «Люкс», и всего — машинка для журналиста никогда не стоит дорого! — за двести сорок рублей. Я онемел. Одинцов посмеивался.
— Беру, беру! Какие есть цвета?
— Красные и черные.
— Красную и только красную!
Счастливый, как младшеклассник, которому купили наручные часы, шагал я за Никитой Петровичем, и сейчас мне было абсолютно ясно, что я стану главным редактором «Зари» — с такой-то машинкой, ручкой, карандашами, ластиками и улыбками Никиты Петровича. Я действительно был первоклашкой, когда набросился на канцелярские товары, и Никита Петрович, как он потом признался, испытывал желание поцеловать меня в лоб и назвать Никитушкой… Я сварливо сказал:
— Мы тоже можем покупать…
— …даже фломастеры, — добавил Никита Петрович, — папки, блокноты. О-ох! — печатные машинки.
— Это вы от зависти… — уязвил я его, дурачась. — Влиятельные люди, чай, на «Чайках» ездят, а вам и «Волгу»-то дали потрепанную…
Мы сели в машину, я, попросив заехать в спортивный магазин, аккуратно разложил покупки на сиденье, а Никита Петрович, поддерживая мою шуточку, спросил:
— Где, черт возьми, «Чайка»? Может, ее открепили?
Шофер тонкоголосо рассмеялся:
— Вы чего это, Никита Петрович, сами же «Волгу» велели…
— А!
Мы подъехали к спортивному магазину, возле которого стояли человек двести в ровной, тихой, привычной очереди; человек сорок читали, кое-кто отгадывал кроссворды, остальные подремывали.
— Сейчас узнаем, Никита Петрович!
Шофер вышел из машины и тут же вернулся:
— Финские лыжи… — И вдруг зашептал мне: — В очереди будем стоять или к директору…
Я сказал:
— Никита Петрович, а надо бы зайти к директору. Интересно, сколько лыж он оставил «корешкам».
Мы еле протискивались сквозь горы ящиков, я чуть не порвал брюки, но достигли кабинета директора — возле него стояло человек пятнадцать, спрессованные, как кильки в банке. Я, разозленный до черных точечек в глазах, тараном пробил привилегированную кашу, не постучав в дверь, громко сказал:
— Товарищ Одинцов, проходите!
Директор магазина, важный, как министр, сразу не узнал Никиту Петровича и поэтому накинулся на меня:
— Извольте выйти. Займите очередь у дверей, если у вас есть записка…
Я в мгновение пригласил в кабинет первоочередного.
— Извините, великодушно, товарищ! Где вы работаете и чем занимаетесь… Перед вами член ЦК КПСС Никита Петрович Одинцов, ну и я — журналист Ваганов!
Не знаю, не знаю, что больше повлияло на директора: «член ЦК» или «журналист» — не будем мелочными.
Никита Петрович отстранил меня, он что-то хотел сказать, но не успел — с приветственным ревом директор бросился к нему, побледнел, затрясся, судорожно поправляя галстук, — он пропадал на глазах, этот цветущий человек. Оправдываться он начал так:
— Пришлось разделить очередь на профессиональных спортсменов и на любителей…
— Так где вы работаете и чем занимаетесь, товарищ?
— Товаровед в магазине «Весна», старший товаровед…
— У вас есть записка. От кого она и что в ней написано?
Я прочел: «Игнат! Отпусти ему финский комплект». Подпись была совершенно непонятна, но мы заставили расшифровать ее: Коробцов — директор магазина «Весна». А директор спортивного магазина Усальцев умирал заживо, а член ЦК смотрел на всех как на чудо морское, но потом признался, что знал о сфере неформальных отношений в продуктовых магазинах, при покупке автомобилей, но…
— Милиционера! — распорядился я.
— Да, да, надо пригласить милиционера! — подхватил Никита Петрович.
— Милиционера! Немедленно милиционера!
«Милиционер» вышел из машины, стоящей за черной «Волгой». Он вразвалочку вошел в кабинет и сунул под нос директору такое удостоверение, что у того застучали зубы. «Милиционер» сказал:
— Это не мое дело, извините, Никита Петрович, но я уже позвонил куда надо…
Если «милиционер», естественно, был в штатском, то два вызванных детектива ввалились в полной форме. Они вытянулись и хором сказали:
— Извините, товарищ Одинцов, за опоздание… Мы этот магазин давно держим, но не дают брать.
— Кто?
— Того мы вам не можем сказать…
Гарун аль-Рашид из «Тысячи и одной ночи» не шутил, когда переоделся в рубище. За ночь он узнал о своей стране то, чего не узнал бы никогда от своих визирей и стражников. Мне было больно смотреть на человека, который строил комбинаты мирового значения, но впервые увидел своими глазами, как на улице Горького идет взяточничество, махровым цветом распускается блат. Он не мог смотреть мне в глаза. Я незаметно скрылся в машине, и шофер немедленно сказал:
— Зря вы это! У Никиты Петровича дела покрупнее…
В это время, опечатав кассу и закрыв магазин, вышли веселые милиционеры, за ними согбенно шагал Никита Петрович Одинцов. Он был совсем убит — вялый, постаревший, с опущенными на асфальт глазами. Его можно было и не узнать.
— Куда, Никита Петрович?
— Домой! — И обернулся ко мне: — Поедешь?
— Конечно, поеду. Вам нужен собеседник этак часа на полтора…
II
Шариковая ручка отказывается, автоматические ручки не спускают чернила, как только начинаю писать об Андрее Витальевиче Коростылеве — противнике сокрушающей силы. Я всякие байки рассказывал только для того, чтобы отвлечься, забыть его имя! Имя — Коростылев. Андрей Коростылев звучит как музыка, как грозный — это мне, конечно, мнится — органный аккорд. И внешне хорош. Все в нем было правильное, нужное, кроме роста, но ведь поговаривают, что люди небольшого роста талантливы и работящи.
Редактор — человек влюбляющийся — все еще переживал медовые месяцы с Коростылевым, наверное, и голоса сверху подливали масла в огонь. А вот мне Коростылев казался легковесным, хотя улыбался и смеялся я, а он серьезничал.
Как заместитель главного по промышленности, я все силы бросил на промышленный отдел: хотелось посмотреть, что они будут делать "с" и «без» Ник. Ваганова. Месяца три я работал на промышленный — очерки, передовые статьи, а потом, «крупно разболевшись», поехал хлебнуть кислороду в Сосны — наш дом отдыха… Вернувшись же через десяток дней, я без очков — острота! — заметил переполох в промышленном отделе. Конечно, немедленно собрал работников и спросил по-иезуитски:
— Что случилось в промышленном отделе, где я зарабатываю деньги?.. — Они молчали, они правильно молчали — в их отделе ничего не случилось, просто некто взял да и уехал в Сосны. — У меня давняя любовь к промышленникам, вот и спрашиваю, что случилось?
Два заместителя редактора сидели в комнате. Веселый и загорелый Ваганов, бледный и расстроенный Коростылев. Я обратился к нему:
— За самоуправство прошу прощения, но, видимо, что-то случилось?
Он сказал:
— Случилось гадкое… Устроена итальянская забастовка. Но будем работать без Ваганова — это написано на каждом молчащем лице…
Я сказал:
— Детский сад! Хамство и беспардонность!
И вышел из кабинета с разъяренным лицом, чтобы забежать в отдел писем, — почему-то казалось, что Нелька еще не вернулась из Сосен: мы решили ехать обратно в разные дни. Ничего подобного, она трудилась, увидев меня, сделала условный знак: «На прежнем месте, через час!» Мне нужно было обсудить с ней вопрос об итальянской забастовке. И мы этот вопрос обсудили — дивное дело! — без споров и ругани. В заключение она мстительно сказала: