Лев на лужайке, стр. 82

Количество коростылевских клубных историй увеличивалось, с монументальной постепенностью из них вырастал образ Андрея Витальевича Коростылева, слегка чокнувшегося — у кого нет своего пунктика? — на клубной работе и на всем том, что окружало ее, сопутствовало и даже отдаленно касалось. Признанные редакционные остряки-анекдотчики рассказывали тринадцать коростылевских клубных историй так, что от первой до последней трогательность возрастала почти до скупых мужских слез. Конечно, было весело, когда в редакции появился раздел практической клубной работы — руководитель А.В. Коростылев. Это действительно смешно: «практической клубной работы», — и целых три дня не спохватились, над «практической клубной работой» успели повеселиться досыта. На беду, клубной работой в свои очень отдаленные молодые годы занимался и главный редактор «Зари» Иван Иванович, его первому заму удалось расшевелить какие-то крохотные остатки девичьих песен и звонких тальянок, и в «Заре» появились два или три читательских письмеца с пародийно звучащими в конце двадцатого века заголовками типа: «Клуб на замке» или «Хозяева клуба — мыши!»…

Не забыть сказать, что смех над клубной страстью Коростылева был легким, беззлобным, скорее приносил пользу, чем вред, так как в насмешках непременно проскальзывало: «А он славный, этот самый Коростылев!» А женщины однажды назвали первого зама Душкой, что и стало его прозвищем в дамской части редакционного коллектива…

Рассказывая мне об этом новом прозвище, Нелли Озерова, пришел к которой я все с теми же думами о Коростылеве, от восторга никак не могла расстегнуть тугой крючок на юбке, когда же я ей помог и юбка плавно спустилась к ее загорелым ногам, она поцеловала меня в нос и сказала:

— Ну и везет тебе, Ваганов! На этот раз я даже разочарована.

Сегодня ей полагалось выдать за штучки в «Аквариуме» по первое число в чисто профилактических целях, и я стал глядеть на Нельку так, точно ей вовсе и не стоило раздеваться. Мгновенно почувствовав мой взгляд, она поежилась и злобно крикнула: «Отвернись!», на что я не обратил внимания, а сказал:

— Ты на самом деле глухая деревенщина, Нелька, если Москва придала тебе апломб. Она, видите ли, не только раскусила Коростылева, но и запрограммировала его финал… Вот этого мне еще не хватало: надутых губок и обиженных глаз. Я сейчас научу тебя приличному поведению.

Схватив Нельку, я стряхнул с нее остатки одежды, бросил на застонавшие пружины, мгновенно закутал от подбородка до пят в одеяло и сел плотно, то есть придавил ее к противоположной стенке. Это называлось «разговаривать с куколкой». Я сказал:

— Есть в редакции люди, которые знают, что мы — любовники?

— Есть.

— Так какого дьявола ты каждый раз выстраиваешь насмешливую физиономию, когда упоминается Коростылев? Ну, отвечай.

— А я не знаю, как отвечать… Улыбка сама выстраивается…

— Тогда я тебе объясню, отчего она выстраивается. Ты считаешь Коростылева чуть ли не ничтожеством, что, впрочем, было тобой подтверждено пять минут назад…

— Ну и что из этого?

— А то, что Коростылев — выше на три головы всех моих бывших, настоящих и будущих противников. Я бы мог объяснить почему, если бы твой бабий ум хоть чуточку походил на мужской… Я тоже хочу под одеяло, мне холодно…

Нелька поняла это по-своему: полезла целоваться и обниматься, на что я никакого внимания не обращал — все старался сообразить, а сколько человек из мужской части коллектива относятся к Коростылеву так же, как Нелли, и, видимо, все ее дамское окружение, и нисколько не удивился, когда таких не нашел. У него было весьма и весьма достойное положение. Когда я размышлял об этом, вид у меня, вероятно, был настолько озабоченный и тревожный, что Нелька, пощекотав мое ухо теплыми и нежными губами, прошептала:

— Клянусь! Никаких насмешливых физиономий больше выстраиваться не будет… Поцелуй за это послушную женщину, ты, мужчина…

Когда я уснул, Нелли Озерова бесшумно встала с постели, вынула из пиджака Никиты Ваганова свежий, то есть завтрашний, номер газеты и трижды прочла статью Виктора Алексеева «На запасных путях». Она разочарованно пожала плечами: вот уж совсем непонятно, какой криминал содержится в обыкновенной, довольно сухо и чуть злобно написанной статье? Она, наверное, подумала: «Он прав! Мы, женщины, мыслим совсем по-другому!»

Глава четвертая

I

Третьего льва в моей короткой жизни я увидел много позже — лет через пять после окончания Академии общественных наук, перед моим назначением на должность заместителя главного редактора «Зари» по вопросам промышленности, то есть вместо Александра Николаевича Несадова, переведенного в газету чисто промышленного уклона, заведующим отделом капитального строительства. Было это в последнюю декаду мая, пока не жаркого, но по-московски пыльного и сутолочного. Меня сопровождала Нина Горбатко, мы ехали на служебной машине «Зари» с удобными номерами — чуть ли не сплошные нули — на дачу главного редактора «Зари» Ивана Ивановича Иванова, где я еще никогда не был, хотя приглашали, но я как-то ловко избегал… В армии подполковничье звание — человек носит на погонах с двумя просветами две достаточно крупных звезды, но это всего только подполковник — человек, далекий от полковничьей папахи, как Земля от Марса. Меня назначали одним из заместителей главного редактора Иванова, мне предоставляли множество благ, привилегий и прав, но заместитель главного редактора и главный редактор — это подполковник и полковник. У полковника мерлушковая папаха, у подполковника — цигейковая, у полковника сукно знатно дорогое, у подполковника на мундире — сукнишко. Да что говорить. Главный редактор — это главный редактор, заместитель — это заместитель, и при кажущейся близости они проживают в разных социальных слоях и геологических эпохах.

В тот майский день на дачу главного редактора мы были приглашены по поводу дня рождения Ивана Ивановича, должен был присутствовать и Никита Петрович Одинцов; моя восточная жена на торжество не пошла: возилась с нашей дочерью Валькой — славной, вечно хохочущей куколкой. Провожать меня, естественно, вызвалась Нина Горбатко, тоже званная на день рождения Ивана Ивановича.

Примерно в тридцати метрах от редакторской дачи, на лужайке лежал небольшой аккуратный лев с хвостом, заброшенным на спину, кончик хвоста походил на кисточку для бритья; лев был ленив и благодушен, но клыкаст, в пустой левой глазнице сидел воробей, отчего лев казался кривым на один глаз и смотрел на меня внимательно: «Вот ты и пришел, голубчик! Где же ты так долго-долго шлялся, когда знал, что я жду тебя, что я давно жду тебя, голубчик?» Действительно, мне казалось, что я давно знаком с кривым львом, ждал встречи с самого детства, как и лев ждал встречи со мной, — интерес обоюдный… Нина за моей спиной сказала:

— Какая отвратительная морда! Ф-рр! Почему его не выбросят?

— Наверное, льва просто не замечают. И ты несправедлива, Ниночка, — лев по всем статьям хорош. Я его назову «львом на лужайке». Знаешь, старушка, по моей жизни отчего-то постоянно шастают львы. Все началось со льва на стене, которого нарисовал неизвестный художник…

Потом я сказал:

— Беда с этими львами, Нина! Будь добра, повнимательнее присмотрись к этому. Ты скажешь: «Хорош!», если дашь себе задание внимательно его рассмотреть.

Она присмотрелась и сказала:

— Хорош!

— Ну вот видишь, а ты хаяла такого славного, доброго льва. Стыдно, товарищ Горбатко, предельно стыдно!

Я не очень хорошо помню подробности вечера, посвященного семидесятилетию со дня рождения Ивана Ивановича Иванова, хотя в памяти сохранились такие отдельные зрительные картины, что их можно было перенести на полотно. Так вот, вечер на даче Ивана Ивановича мне запомнился не кратковременным присутствием крайне высокого начальства, не речью главного редактора «Правды», не шутками главного редактора «Известий», а самим собой и Ниной, которая была подле меня. Память, точно фотоаппарат, зафиксировала подлый и мелочный момент моего пребывания на даче Ивана Ивановича: я с поднятым бокалом тянусь рукой к бокалу высокого начальства, смотрю ему прямо в глаза и думаю о том, что вот оно, свершилось: бывший мальчишка с улицы Первомайской чокается с сильными мира сего и не испытывает при этом никакого трепета, так как надеется со временем из подполковников стать полковником в мерлушковой папахе. Этот выпуклый зрительный образ соседствует с еще более отвратительным образом моих обрядовых поцелуйчиков с Иваном Ивановичем, когда я произнес короткий, как залп, тост. И полез целоваться к старику, думая при этом: «А ты догадываешься, кто займет твое место? Никита Ваганов займет твое место, старче!..» Память сохранила и зрительный образ моего лобзания с Никитой Петровичем Одинцовым — вот уже этого никто не мог ожидать!