Лев на лужайке, стр. 3

Часть первая

В Сибирске и поблизости

Глава первая

I

Весна подкрадывалась незаметно, как домушник к плохо закрытой двери; температура изо дня в день поднималась на несколько градусов, но в середине мая вдруг прошел дождь со снегом, всю ночь рвался в окна — ему хотелось тепла. Утром же грянул мороз, превратив город Сибирск в добротный каток. Вспоминались «Серебряные коньки», хотелось, красиво заложив руки за спину, пронестись вдоль и поперек города, неожиданного от смеси бывших дворянских и купеческих особняков с четырехэтажными домами известной по всей стране архитектуры и кичащегося ультрасовременным Дворцом бракосочетаний, высотной гостиницей, Домом политического просвещения и театром, в антрактах похожим на стеклянный улей.

Возле здания областной газеты «Знамя», где Никита Борисович Ваганов работал специальным корреспондентом, тускло светили грязные фонари, противно подвывал мотором буксующий грузовик с дымящимся бетоном в кузове, на почтамте часы показывали между тем правильное время, хотя по своей природе на почтамтах областных городов электрические часы должны безбожно врать; дисциплинированные и предельно обязательные люди, Ваганов и Мазгарев ежедневно встречались возле витрины с газетой «Знамя» без десяти девять. Встреча обычно происходила так: младший по возрасту почтительно здоровался (Ваганов ценил Мазгарева), заведующий отделом пропаганды Мазгарев весело отвечал и тут же протягивал руку для пожатия. Это стало ритуальным, и именно по этой причине Ваганов решил не заметить спрятанную за спину руку Мазгарева… Лицо у заведующего отделом пропаганды было круглое, румяное, сероглазое; только при внимательном и целенаправленном разглядывании можно было понять, что луноподобное лицо Мазгарева — целостно, волево, бесстрашно. Воевал Мазгарев смело, но только в День Победы всю грудь его покрывали ордена и медали.

— Доброе утро, Иван Иосифович!

— Доброе утро, Никита!

Между ними существовало и «ты» и «вы», все зависело от обстановки: при свидетелях обращались друг к другу на «вы», наедине — на «ты», и ничего обидного или ущербного для Никиты Ваганова в такой «разблюдовочке» — одно из любимых словечек Никиты Ваганова — не было. Он вообще охотно пользовался жаргоном, что помогало казаться несерьезным.

— Холодновато! — пожаловался Никита Ваганов, не подозревающий, что за неподаной рукой Мазгарева таится опасность, да и не шуточная. Никита Ваганов знал, что Мазгарев способен не только мягко улыбаться, но все-таки недооценил зав.отделом пропаганды, и все это потому, что в круглое лицо Мазгарева смотрелось легко и просто, как в детское. Лицо Мазгарева — несомненно доброго и благорасположенного человека — независимо от хозяина выражало то, что хотелось собеседнику: добро — так добро, веселость — так веселость, скорбь — так скорбь. «Хороший он мужик, если бы не ходил в энтузиастах!» — подумал Никита Ваганов, даже не допускающий мысли, что скоро Мазгарев поднимется стеной против его стремительного движения вперед и вверх.

— А и верно: холодновато! — подумав, мягко согласился Мазгарев, вынимая из-за спины единственную руку и упрятывая ее в карман куртки, но и на это Никита Ваганов не обратил внимания, и, наверное, потому, что этой льдистой и ветреной весной разворачивались самые главные события в его короткой, но напряженной жизни, хотя он и сам не понимал еще, что события эти — главные, решающие, корневые, если можно так выразиться. Ему же казалось, что он жил просто — весело, забавно, трудно — и поэтому прекрасно. Никите Ваганову совсем недавно исполнилось двадцать пять лет — не тот возраст, когда к цели движешься с апробированно верным оружием.

— Ну, пошли, Иван Иосифович!

… Они вместе зайдут в редакцию, улыбнутся друг другу, расходясь по кабинетам, и только через несколько месяцев Никита Ваганов поймет значение того утрешнего происшествия. «Спасите наши души!» — сохраняя всегдашнее чувство юмора, подумает он, когда Иван Мазгарев попытается поставить капкан на его пути вперед и вверх. Капкан только лязгнет, пребольно защемит нежную икру, но вскорости разожмет стальные челюсти — игрой, впрочем, это не назовешь, но нет худа без добра: великой школой станет для Никиты Ваганова урок, преподанный добрейшим и великодушнейшим Иваном Иосифовичем Мазгаревым…

— Пока! — находясь уже в своем кабинете, все еще прощался Ваганов с Мазгаревым. — Все ваши невысказанные пожелания исполнятся. Бу сделано!

Никита Ваганов от природы и, надо полагать, от ума был склонен к юмору; из десяти его фраз две — и то редко! — оказывались серьезными. Легкие, равно как и тяжелые события в своей недолгой жизни он неизменно сопровождал шуткой, готов был всегда на незамысловатую остроту, проделывая все это с траурным или по крайней мере пресерьезным лицом. С женщинами Никита Ваганов тоже никогда не разговаривал серьезно, подражая герою чеховской «Дамы с собачкой», он шутливо называл их «низшей расой».

В собственном кабинете с соответствующей табличкой на дверях — дескать, здесь именно находится специальный корреспондент областной газеты «Знамя» — он небрежно бросил на диван финский плащ на теплой подкладке, причесался перед темным стеклом книжного шкафа, внимательно рассматривая свое лицо — значительное и в очках очень доброе, такое доброе, что сестренка Дашка до сих пор звала его Айболитом. Стройный и высокий, он был в светло-сером тоже финском костюме, придававшем ему, Айболиту, недостающие строгость и солидность. Несменяемый костюм проживет еще два года, а плащ вместе с Никитой Вагановым доживет до собкорства в центральной газете «Заря», и хозяин волей-неволей уверует в добрые намерения плаща, будучи суеверным, как завсегдатай бегов, ставящий то на фаворитов, то на темных лошадок. О, финский плащ на теплой подкладке!

В кабинете было тихо и тепло. Редакция наполнится специфическим шумом и говором минут через двадцать пять; к десяти часам — ни минутой позже — приедет на черной обкомовской «Волге» собственный корреспондент центральной газеты «Заря» Егор Тимошин -= такой же святой человек, как и Мазгарев, а возможно, еще праведнее. Минут через десять после десяти прибудет редактор газеты «Знамя» Кузичев, безоговорочно принятый Никитой Вагановым человек, отвечающий ему дружбой и доверием.

В этот час Никита Ваганов заставлял себя не думать о корреспонденте центральной газеты «Заря» Егоре Егоровиче Тимошине, но, естественно, думал только о нем, не понимая, что вот это и есть угрызения совести, которых у Никиты Ваганова никогда не бывало. Со школьных лет он делал, что ему положено, и не делал запрещенное. Одним словом, он всегда был в ладу со своей совестью, но не знал, что это так. В неотступных думах о Егоре Тимошине вдруг мелькнуло, с какой брезгливостью невеста Никиты Ваганова подкрашивает веки в угоду будущему мужу. Жениться на Нике можно было и даже должно: за такой женой, как за каменной стеной. Никита Ваганову в его стремлении вперед и вверх нужен был прочный тыл, а весь город Сибирск считал, что Никита Ваганов собирается жениться на Нике Астанговой из-за отца ее — главного инженера комбината «Сибирсклес», который откроет ему свой кошелек и двери квартиры с самыми высокими потолками.

Ox, как все было бы просто: «Кто ищет, тот всегда найдет!» Покамест же существование Никиты Ваганова согревала уборщица тетя Вера, которая ненавидела его люто по необъяснимой причине.

— Ноги надо вытирать, гражданин!

— Я вытер, тетя Вера!

— Для отводу глаз… Для издевки!

— Тетя Вера, вот я еще раз вытер ноги…

— Я при чем! Да ты хоть сто раз их вытри — будут грязные… Иди, иди! Нечего на меня глядеть сродственными глазами — шпарь, шпарь в свой кабинет.

Он кайфовал и потешался над воркотней тети Веры, но она-то совершала поступки: не убирала его кабинет, возле которого высилась горка заметенного от других дверей мусора. Настольная лампа в кабинете серела от многодневной пыли, корзина для ненужных бумаг давно скрылась под бумажной горой, стекла в окнах не протиралось с прошлой весны, на полу не было ни коврика, ни дорожки, и тетя Вера заревела бы от горя, если бы узнала, что именно таким и хотел видеть свой кабинет Никита Ваганов. Груды бумаг, книг, брошюр, всегда горящая настольная лампа — все необходимые аксессуары кабинета по уши загруженного делами человека.