Деревенский детектив, стр. 16
Нижняя губа у него выпятилась, подбородок задрался, пузо подтянулось.
– Ах, язва! – совсем громко повторил Анискин. – Это ведь что делается…
ДЕРЕВЕНСКИЙ ДЕТЕКТИВ
1
Самым культурным человеком в деревне себя считал заведующий клубом Геннадий Николаевич Паздников. В Кедровку он приехал всего два года назад, но уже в первый вечер проявился: пришел в клуб при шляпе и красных штиблетах, говорил медленно, как контуженый, щурился и прищелкивал каблуками. Играл Геннадий Николаевич на аккордеоне и, как только начались танцы, объявил: «Полонез Шопена!» Здороваясь с молодыми женщинами, он так низко наклонял голову, что прямые волосы рассыпались, а женщинам средних лет целовал руку высоко – у самого локтя.
Однако два года в деревне Геннадий Николаевич прожил мирно, к нему скоро привыкли и полюбили за то, что на аккордеоне он играл мастерски и никогда не отказывался прийти на свадьбу, именины или проводы. Участковый уполномоченный Анискин к Геннадию Николаевичу относился хорошо, вежливость и культурность заведующего признавал, и потому в тот ясный сентябрьский день, когда Геннадий Николаевич вдруг пожаловал к участковому домой, последний на квартире его принимать не стал.
– Пройдемте в кабинету, – коротко сказал он и позвенел ключами. – Человек вы такой, что по мелочи не придете, так что придется протокол писать.
В комнатенке, именуемой кабинетом, Анискин открыл оба маленьких окна, морщась, достал несколько серых листков бумаги, чернильницу-непроливашку и ученическую ручку с пером «рондо». Выложив все это на стол, участковый сел, положил руки на столешницу и сказал:
– За тараканов извиняйте!
– Что вы! – ответил заведующий. – Представьте себе, Федор Иванович, я на тараканов никакого внимания не обратил.
Говорил заведующий, как всегда, медленно, щурился, словно на солнце, и выставлял короткие носки с резинками, но на его лице участковый приметил беспокойство и робость.
– Особенно интересно вот что, Геннадий Николаевич, за счет чего тараканы живут? Вы человек образованный, городской, так что сами понимаете
– никакого пропитания для тараканов в кабинете нету…
– Нету, нету!
– Может, они замазку в стеклах жрут, – задумчиво промолвил участковый. – Так сколь ее, замазки?..
После этих слов Анискин терпеливо замолчал – таращил по-рачьи глаза, покручивал пальцами, но дышал просторно, так как на улице был сентябрь и возле окон по-жестяному пошевеливала листочками старая черемуха, а вдали отливала синевой неторопливая по-осеннему Обь.
– А! – выдохнул Анискин.
– Искусство, Федор Иванович, – сказал заведующий, – принадлежит народу. Конечно, кино – самое массовое из искусств, но, Федор Иванович, музыка призвана воспитывать человека не только эстетически, но, если можно так выразиться, и политически. Нам песня строить и жить помогает, Федор Иванович…
– Ну!
– Похитили аккордеон! – сказал Геннадий Иванович и пятнами покраснел.
– В двадцать три пятнадцать я его протер мягкой фланелью, посыпанной тальком, в двадцать три двадцать пять вложил в специальный футляр и положил в клубный шкаф, а в… – заведующий поглядел на часы… – а в семь сорок, когда я утром пришел в клуб, чтобы во всеоружии встретить воскресник по сбору колосков, аккордеона… Его не было, Федор Иванович! – воскликнул Геннадий Николаевич и потряс руками. – Похитили!
Заведующий уронил руки на колени, голову – на плечо, и Анискин удивленно крякнул – в глазах Геннадия Николаевича показались крупные женские слезы. Не стесняясь участкового, он вытер их малюсеньким платком, всхлипнул и сказал:
– Два регистра, два регистра!
Что такое регистры, участковый не знал, но в голосе заведующего звучало такое отчаяние, что Анискин поднялся, подошел к Геннадию Николаевичу и наклонился над ним.
– Сколько стоит? – тихо спросил он.
– Ах, Федор Иванович, когда речь идет о святом искусстве…
– Сколько стоит?
– Триста пятьдесят платил с рук…
– Триста пятьдесят?
Анискин вернулся на место, хрустя табуреткой, сел и решительно придвинул к себе чернильницу. Однако сразу писать он не стал, а только умокнул перо. Толстый, громоздкий и лупоглазый, Анискин смотрел на заведующего строго, пошевеливал нижней губой и отдувался тяжело, как паровоз после длинной пробежки.
– Вам, Геннадий Николаевич, конечно, наши законы не понять, – сурово сказал он, – но кража произведена вровень с хорошей коровой и чуток пониже мотоцикла… Если у меня память не врет, то такого крупного дела на деревне не было с одна тысяча девятьсот сорок восьмого года. Это когда Валька Сучков у инвалидного фронтовика увел два отреза немецкой шерсти…
– Ах, Федор Иванович…
– Прошу молчать, руками не мельтешить, отвечать на вопросы!
2
Быстро – за полчаса – записав показания заведующего, Анискин вчетверо перегнул тетрадные листки, аккуратно запрятал их в карман диковинно широких в поясе штанов, посапывая, поднялся и с таким видом, точно он это делал последний раз, подошел к окну. Долго, наверное минуту, он смотрел на старую черемуху и Обь, затем длинно прицыкнул зубом и, не оборачиваясь к заведующему, сказал:
– Еще раз извиняйте, но у кого находится ваш аккордеон, с ходу вырешить не могу… На кого я сразу подумал, вчерась на Линевски перекаты рыбалить уехал, а на кого я подумал потом – пятый год этим делом не грешит, так что, может, и напраслина. Одним словом, Геннадий Николаевич, дело серьезное и надо по всем статьям следствие провести… Айда в клуб!
Хотя Анискин был тяжел на ногу и двигал ими редко, до клуба они добрались в десять минут, и заведующий было полез за ключами, но Анискин его остановил и даже не позволил подняться на крыльцо. Пробормотав что-то вроде: «Где стоите, там и стойте!» – участковый осторожно приблизился к крыльцу, перегнувшись через пузо, наклонился и долго-долго рассматривал толстые кедровые доски. Что он заметил, заведующий не понял, но Анискин недовольно хмыкнул и снова пробормотал:
– Надо окна осмотреть.
Клуб в Кедровке был не то чтобы очень старый, но и не новый, в длину он походил на пожарное депо, так как сбоку выходили две большие гаражные двери, а спереди клуб напоминал сельповский магазин – железная штуковина через дверь, коротенькая вывеска «Клуб» и два окна по обе стороны крыльца, огороженного перилами. Никаких других окон, кроме этих, в клубе не было.
– Так! Эдак!
Осторожно, на цыпочках, Анискин приблизился к окнам с частым переплетом, сопя, стал надавливать пальцами на стекла. Двенадцать штук было в каждом окне, и он на все надавил, но никакой слабины не обнаружил и недоверчиво покачал головой. Потом Анискин секунду постоял в неподвижности и вдруг рысью побежал к той стороне клуба, куда выходили две гаражные двери. Заведующий засеменил за ним, но участковый его остановил досадливым движением руки:
– Не надо бегать, не надо!
Оставшись в одиночестве, участковый не спеша подошел к первым дверям, потянул – крепко, так же не спеша приблизился к другим, потянул… Двери медленно, без скрипа открылись, и Анискин, который за вторую дверь схватился так же сильно, как и за первую, стал валиться на спину.
– Федор Иванович!
– Стой, где стоишь! – удержавшись на ногах, сурово ответил участковый и вернул двери на место. – Так, так, так!
Участковый и заведующий замерли… Шел девятый час утра, желтизна лежала на деревне, воздух был так тих и прозрачен, как только бывает на Оби в сентябре, когда под ногами шуршат и лопаются листья, вода просвечивает до дна и когда в душу просится чувство, похожее на тихий лет листьев со старых осокорей.
– Дверь-то открывается, – негромко сказал Анискин. – Дверь-то не закрючена…
Стоя в тихости, ни он, ни заведующий не замечали, что их окружили ребятишки – подходили осторожно и робко, выползали из-за кустов и плетней, выныривали из тайных лазов. Ребятишкам было от пяти лет до восьми – ребята повзрослев или собирали колоски, или работали на жатве, – но и эти шли густо, и когда Анискин пришел в себя, то его плотно окружали тихие разноцветные головы. А всех ближе, застенчиво ковыряя большим пальцем ноги землю, стоял младший сын Анискина Витька. Рот у него был открыт, глаза по-отцовски вытаращены.