Тень мечей, стр. 71

Разумеется, именно так и хотел поступить Ричард, но его бесило то, что этот совет дал ему змея-Конрад, а не его лучшие полководцы.

— И убить тысячи невинных из-за неподъемного выкупа? — Яростно негодующий Уильям оказался в явном меньшинстве.

Ричард перевел взгляд на придворных, неловко переступающих с ноги на ногу. Они не желали, чтобы их уличили в том, что они поддерживают высокомерного Конрада вопреки одному из лучших рыцарей Ричарда, но король все-таки видел, к чему склоняются их сердца.

— Среди безбожников нет невинных, — настаивал на своем Конрад, озвучивая невысказанные мысли остальных присутствующих.

Уильям, казалось, был крайне озадачен кровожадностью Конрада в отношении сарацин, равно как и удивлен всеобщим одобрением этой кровожадности.

— Ты — чудовище.

Конрад пожал плечами, как будто его не беспокоило то, как его окрестили.

— Я лишь стремлюсь удержать воинов Христа от дальнейшего кровопролития, — сказал Конрад и, обращаясь непосредственно к королю, добавил: — Если мы поселим в сердца сарацин ужас, они сдадутся без боя.

По зале пронесся ропот одобрения. На лице Уильяма явно читалось отчаяние, когда приведенный довод оказался весомее его мнения.

— Рено де Шатильон думал так же. И это привело к падению Иерусалима.

Конрад побагровел при упоминании своего давнего союзника и наставника.

— У Рено не было в распоряжении тысяч лучших европейских солдат! — выкрикнул маркграф. — Ваше величество, пришло время давать ответ. Короля должны бояться, а уж потом любить. — Он помолчал, а потом вдруг заявил: — Король Генрих это понимал.

«Прекрасный выпад!» — подумал Ричард. Маркграф явно продолжал считать, что может манипулировать чувствами короля «трогательными» упоминаниями о его почившем в бозе отце. Но Ричарду больше не казалось, что он теряется в тени Генриха. С тех пор как молодой монарх вырвался из лап смерти, его сердце было на удивление свободным. Ричард знал, что он сам кузнец своей судьбы, независимо от того, понравятся или разозлят последствия этого решения дух мертвого. Быстрая победа при Акре только укрепила веру Ричарда в то, что его имя в анналах истории затмит имя отца. Он станет Александром, а его отец лишь Филиппом Македонским — мимолетным упоминанием в рассказе о сыне.

Ричард уже принял решение, и теперь, когда он дал возможность другим озвучить различные мнения, а сам промолчал, наступила пора действовать.

— Войну нельзя выиграть любезностью, — твердо произнес Ричард. Он поймал себя на том, что избегает смотреть на Уильяма, оглашая свое решение. — Поскольку враг предоставил нам десятую часть затребованного выкупа, мы, соответственно, можем освободить десятую часть заложников, включая правителей и богачей. — Он сделал небольшую паузу и сказал: — Остальных заложников ждет смерть.

Уильям с неослабевающим чувством ужаса наблюдал за резней. Вокруг заново отстроенной городской стены был выкопан огромный ров. К нему пригнали длинную вереницу испуганных, закованных в кандалы пленников, которых поставили на колени рядом друг с другом, а крестоносцы шли вдоль рва и, методично размахивая топорами с двухсторонними лезвиями, рубили заложникам головы. Отрубленные головы падали в ров, и туда же палачи пинками сбрасывали корчившиеся в предсмертных судорогах тела. Потом ко рву подводили следующую очередь вопящих от ужаса людей, пока их крики внезапно не обрывались.

В итоге двадцать семь тысяч человек, среди них женщины и дети, встретились в тот день с Создателем.

Уильям никогда ничего подобного не видел. Он никогда не думал, что его братья во Христе способны на подобные зверства.

Может, это ужасный ночной кошмар, от которого он вот-вот с облегчением проснется? О нет! Крики, которые он слышал во сне, принадлежали кому-то извне. Это были душераздирающие вопли женщин, пронзительный плач детей.

Женщины и дети…

Из его разрывающегося сердца поднялась молитва и, слетев с губ, отчаянно взметнулась к небесам. Он не знал, услышал ли его Всевышний в этой какофонии страданий. Но это единственное, что могла предложить его выжженная душа.

О Христос, возлюбленный Господи Всевышний, спаси нас от нас самих…

Глава 41

СМЕРТЬ В ГРОБНИЦЕ

— Ненависть и страх — гремучая смесь в людских сердцах.

Еще одно мудрое изречение его отца. И раввин, за многие годы насмотревшись на жертв войны и жестокости, познал на собственном опыте истинность данного изречения. Все человеческие конфликты, в сущности, были замешаны на этих двух чувствах — ненависти и страхе, накрепко переплетенных и вынужденных танцевать под мрачную мелодию, которую всегда наигрывает лютня Смерти.

И он в очередной раз наблюдал этот танец, уносящий сердца и души испуганных жителей Иерусалима. Известие о резне, устроенной в Акре, словно безудержный пожар, распространилось по Палестине, грозя поглотить тот хрупкий мир, который за два года удалось восстановить Саладину.

Маймонид восседал на сером в яблоках коне, предоставленном ему по приказу самого султана. Он чувствовал себя неловко в кожаном седле; грубая латаная кожа натирала старческие ноги. Но он старался ни вздохом, ни жестом не выдавать своих чувств, ибо отлично знал, что за ним, словно ястреб, наблюдает аль-Адиль. Брат султана собрал лучших всадников из стражей Иерусалима, и теперь все ожидали прибытия Саладина, который возглавит поход.

Это торопливо собранное войско стояло у западных дворцовых ворот, поэтому отсюда, с высоты Камня Основания, раввин видел масштаб опустошения. Иерусалим окутывало вздымающееся облако серого тумана — следствие десятков пожарищ, которые сейчас бушевали по всему христианскому городскому кварталу.

Когда вернулся мертвенно-бледный посланник с известием об ужасающих зверствах воинов Ричарда, вынужденным свидетелем которых он стал, Саладин уже не в силах был остановить незамедлительный ответ. Молодежь хлынула на улицы Иерусалима в поисках тех — неважно, кого именно, — кто бы ответил за это преступление.

Первыми загорелись христианские церкви и магазины. Вскоре толпа хватала любого, кто хоть отдаленно напоминал человека, в жилах которого течет кровь франков. Тех, кому повезло, просто били и оставляли умирать. Остальных забрасывали камнями до тех пор, пока их лица не превращались в кровавое месиво. Некоторых христиан насаживали на самодельные копья или прибивали к деревянным балкам в насмешку над их священным распятием. Другим «повезло» меньше всех: их окунали в нефть и поджигали.

Бунтовщики не щадили ни стариков, ни детей. Когда вести о погромах достигли еврейского квартала, Маймонид с Мириам тут же выбежали на улицу, чтобы спасти хоть кого-нибудь от бессмысленной ненависти толпы. Первым они обнаружили порубленного на куски старика, на груди которого саблей был вырезан крест. Затем нашли женщину с выколотыми кинжалом глазами и умирающего ребенка, который не смог даже издать предсмертный крик, потому что у него был отрезан язык.

Маймонид видел такое на войне, но никогда жертвами не были невинные. И никогда невинные не страдали от рук его братьев-арабов. Совершить подобные отвратительные преступления, как раньше думал раввин, могли лишь варвары-франки. Но когда они перевязывали одного из оставшихся в живых, Мириам сурово напомнила ему, что зло таится в сердце каждого мужчины и только выжидает, когда проявиться и обнажить истинные глубины, в которых могут оказаться сыновья Адама.

Они пробились, насколько могли, в самую гущу безумства, но быстро поняли, что не смогут добраться в самое сердце квартала, где чинились беспорядки, без помощи стражей Саладина. Непостижимым образом им удалось в этой уличной сумятице и массовой резне добраться до ворот дворца, где озадаченные войска пытались сдержать волну горожан, сеющих вокруг себя разрушение. Воины в чалмах теснили их назад своими острыми копьями, но один из личных телохранителей Саладина узнал Мириам и пропустил во дворец. Маймонид не удивился. Разумеется, раввин знал, что происходит между султаном и его племянницей, и, несмотря на то что не одобрял их отношений, на этот раз был рад, что благодаря этой связи их пропустили внутрь.