Они появляются в полночь, стр. 41

Он пересек дворик и зашел в небольшую лачугу. Внутри было темно и сыро. Было полно щебня, жестяных банок, отсыревшего картона и нечистот. Жюль убедился, что летучая мышь никуда не ускользнет. Затем плотно закрыл дверь на засов. Сердце учащенно билось, руки и ноги дрожали. Он отпустил летучую мышь. Она улетела в угол и прицепилась к деревяшке. Жюль нервно сорвал с себя рубашку. Губы его дрожали. Он улыбался как сумасшедший. Он сунул руку в карман брюк и вытащил маленький перочинный ножик, украденный им у матери. Он открыл нож и провел пальцем по лезвию. Порезался до мяса. Трясущимися руками ткнул себя в горло. Кровь потекла по пальцам.

— Граф! Граф! — кричал он в безумной радости. — Пей мою красную кровь! Выпей меня! Выпей меня!

Он споткнулся о жестяные банки, поскользнулся, пытаясь нащупать летучую мышь. Летучая мышь оторвалась от деревяшки, перелетела на противоположную стену и там зацепилась. Слезы текли по его щекам. Он стиснул зубы. Кровь стекала по его плечам и худой детской груди. Его знобило. Он проковылял к противоположной стенке лачуги. Зацепился за что-то, упал и распорол бок об острый край жестяной банки. Он вытянул руки и схватил летучую мышь. Прижал ее к горлу. Опустился на прохладную влажную землю и лег на спину. Вздохнул. Он начал стонать и хвататься за грудь. Черная летучая мышь сидела у него на шее и беззвучно сосала его кровь. Жюль почувствовал, что жизнь постепенно покидает его. Он вспомнил прожитые годы. Свое ожидание. Своих родителей. Школу. Дракулу. Свои мечты. Все было ради этого. Ради этого неожиданного триумфа. Глаза его раскрылись. Над ним плыла стена омерзительной лачуги. Стало тяжело дышать. Он раскрыл рот, чтобы вдохнуть воздух. Он жадно всасывал его. Воздух был отвратительным. Жюль закашлялся. Его худенькое тельце содрогалось на холодной земле. Туман в голове рассеивался. Он рассеивался по мере того, как все меньше и меньше крови оставалось в его жилах.

Внезапно он ощутил убийственную ясность ума. Жюль осознал, что лежит полуголый среди мусора и позволяет летучей мыши сосать свою кровь. Со сдавленным криком он дотянулся рукой до пульсирующей мохнатой твари и оторвал ее от себя. Отбросил в сторону. Летучая мышь прилетела обратно, обдав его струей воздуха от хлопающих крыльев. Жюль шатаясь встал на ноги. Нащупал дверь. Он с трудом различал предметы. Попытался приостановить кровотечение. Ему удалось открыть дверь. Затем, выбравшись в темный дворик, он упал лицом в высокую траву.

Он попытался позвать на помощь. Но ничего, хроме шипящего подобия слов, ему не удалось вымолвить.

Он услышал шум машущих крыльев. Затем шум внезапно прекратился. Сильные руки осторожно подняли его. Сквозь пелену смерти Жюль увидел высокого темноволосого человека, глаза которого горели как рубины.

— Сын мой, — услышал Жюль.

Рей Брэдбери

Огненный столб

Он вышел из земли, готовый ненавидеть. Ненависть была ему отцом, ненависть была ему и матерью.

До чего же приятно было снова идти на своих двоих! Как приятно было выпрыгнуть из могилы, растянуть сведенные судорогой, затекшие от столь долгого лежания на спине конечности, распрямить в яростном размахе руки и попробовать набрать полную грудь свежего воздуха!

Он попробовал. И чуть не заплакал.

Он не мог дышать. Он закрыл лицо руками от отчаяния и попробовал еще раз. Нет, невозможно. Он ходил по земле, он вышел оттуда, из земли. Но он был мертв. И не мог дышать. Он мог набрать в рот побольше воздуха и усилием воли протолкнуть его внутрь горла, лишь наполовину, замедленными слабыми движениями давно бездействующих мускулов, вот так, вот так! А потом крикнуть на выдохе, заплакать… Да, но слезы он тоже не мог выдавить. Все, что он о себе знал, — это то, что он может стоять на собственных ногах и что он мертвый. А раз он мертвый, он не должен ходить! Он не мог дышать и все-таки стоял на ногах.

Запахи окружающего мира были со всех сторон. Тщетно он старался учуять запахи осени. Осень сжигала в своем пламени землю до полного уничтожения. Повсюду, куда доставал его взгляд, лето лежало в руинах и готовилось к уничтожению: широкие лесные-просторы полыхали ярким пламенем, в которое природа постоянно подкидывала одно дерево с облетевшей листвой за другим. Дым от этого пожара был могучий, голубой и видимый глазу.

Он стоял на кладбище и ненавидел. Он шел по этому миру и не в силах был его попробовать на вкус, не в силах ощутить обонянием. Слух? Да, он слышал. В его заново открывшихся ушах гудел ветер. Но он был мертвый. Несмотря на то что он мог ходить, он знал, что он мертвый и, следовательно, не должен ожидать слишком многого от этого ненавистного мира живых.

Он дотронулся до надгробной плиты, водруженной на его собственной опустевшей могиле. Теперь он снова будет знать свое имя. Резчики по камню хорошо поработали, надо отдать им должное.

Так было написано на плите.

Пальцы его дрожали, ощупывая холодную поверхность камня.

Родился заново в…?

А какой сейчас год? Он уставился на небо и увидел полночные осенние звезды, кружащиеся в медленной иллюминации подернутой осенними ветрами черноты. Он читал в расположении звезд панорамы столетий. Орион находится здесь и имеет вот такой наклон, Возничий — вот он! А где Телец? Ага, вот он.

Глаза его сузились, а губы неслышно произнесли:

— 2349 год.

Какое странное число. Будто абстрактный ответ в школьном учебнике, Раньше считалось, что нормальному человеку не под силу ориентироваться в числах, превышающих одну сотню. После этого предела начиналась уже полностью абстрактная галиматья, так что считать не имело смысла. Значит, на дворе у нас 2349 год от Рождества Христова! Очаровательно, бесподобно! Какое-то отвлеченное число, просто сумма. И, извольте полюбоваться, вон он, человек, долго-долго лежавший в этом ненавистном ему темном гробу, которому ненавистно было, что его похоронили, а другие — там, наверху, — продолжали все жить и жить, и он их изо всех сил за это ненавидел, столетия за столетиями люди все жили, жили; но вот сегодня ночью он родился из своей неукротимой ненависти, он стоял

у

края собственной разрытой могилы, должно быть, пахнувшей свежей землей в свежем ночном воздухе — да только запахов-то он не мог обонять!

— Я, — сказал он, обращаясь к терзаемому порывами ветра тополю. — Я есть анахронизм. — И рассеянно улыбнулся шутке.

Он окинул взглядом кладбище. Оно было холодным и пустым. Все надгробия, снятые с разрытых могил, были составлены в аккуратные штабеля, одно поверх другого — ни дать ни взять, кирпичная кладка — в дальнем углу у кованой железной ограды. Этот нескончаемый болезненный процесс продолжался вот уже две недели. В глубине своего — нет, не сердца, а гроба — он лежал и прислушивался к тому, что бесцеремонные и грубые люди ковырялись бесчувственными холодными лопатами в земле, выковыривали древние гробы и уносили жалкие останки погребенных прочь, где несчастные и ни в чем не повинные покойники подлежали обязательному сожжению. Ворочаясь от страха в гробу, он все ждал, когда же дойдет очередь и до него.