Месс-Менд, или Янки в Петрограде (изд.1956 г.), стр. 19

Здесь мисс Ортон запнулась. Тингсмастер положил ей руку на голову и успокоительно сказал:

— Говорите, дитя мое.

— Смыслом всей моей жизни стало одно — отомстить, жизнью всего моего сердца стало одно — ненависть. Я стала давать уроки музыки, обезобразив себя до неузнаваемости. Но отомстить в моем положении полунищей учительницы музыки было невозможно. В доме, где я давала уроки, часто бывал богатый банкир Вестингауз. Мне показалось, он подходящий человек. И я… я позволила ему ухаживать за собой…

Мисс Ортон опустила голову. По широкому лицу Тингсмастера прошли грусть и сострадание.

Девушка продолжала:

— Мне нужно было знать всех, а самой оставаться ни для кого неведомой, и я сочинила игру с маской. Я — та знаменитая Маска, которая интригует весь Нью-Йорк. И вот, очутившись уже у цели, я вдруг узнаю, что Морлендер уже убит. Он ушел от моей мести. Я Спешу к его нотариусу Крафту, знавшему мою покойную мать, но тот погиб, а вместо него в конторе… вместо него в конторе… Странно, — прервала она себя, хватаясь за лоб рукой, — у меня чудесная память, я всегда все помню, а вот сейчас не могу припомнить, кто был в конторе вместо Крафта. Я даже не помню, о чем я с ним говорила. Но помню завещание Морлендера: оказывается, он был женат — был женат на секретарше Кресслинга, Элизабет Вессон. Женился на ней перед самым отъездом, в тот день, когда заезжал к моей матери… Все свое состояние он завещал ей, хотя говорил моей матери перед отъездом, что обеспечил ее. И свое изобретение, свои чертежи завещал для борьбы против русских коммунистов.

— Мисс Ортон! — вскричал Тингсмастер. — То, что вы говорите, важное дело. Вы не путаете, не ошиблись?

— Нет, не ошиблась. Это я прочитала своими глазами. Но перед моим уходом из конторы молодой человек, по имени Друк, дал адрес, чтоб я зашла к нему в четыре часа. Мне показалось, он знает какую-то тайну, но только чего-то или кого-то боится… Друк, Бруклин-стрит, 8. Я вышла к Гудзону, чтобы убить время до четырех, и больше ничего не помню… — Страшная бледность покрыла ее щеки. Она опустила голову на грудь и шепнула: — Мне очень плохо… Мне странно, что я стала как будто забывчива.

Тингсмастер внимательно посмотрел на нее и принес ей воды с виски. Когда она выпила и пришла в себя, он спросил ее:

— Дорогая мисс, скажите мне, чего бы вам теперь хотелось?

— Отомстить Морлендеру, — медленно ответила девушка. — Ему нельзя, он умер, — значит, отомстить Артуру Морлендеру, его сыну.

Наступило молчание. Тингсмастер помешал уголь в камине, прошелся несколько раз по комнате, потом остановился и взглянул на бледную девушку:

— Слушайте меня, мисс Ортон. Вы попали к людям, цель жизни которых — борьба не только с Морлендерами, но и с теми, кто вертит этими Морлендерами, как марионетками. Но, дорогая моя мисс, мы боремся не оттого, что ненавидим отдельных людей, и мы не хотим личной расправы. Мы боремся потому, что тысячи наших братьев и мы сами погибаем, не видя настоящей жизни. Мы боремся потому, что дети бедняков задыхаются в подвалах, лишенных солнца и воздуха, потому, что наших юношей посылают убивать таких же несчастных, как они сами, во время войны, загоняют в рудники и на фабрики во время мира. Мы боремся не для того, чтоб отомстить. Мы хотим установить справедливость на земле и светлую жизнь для каждого человека, от первого до последнего. Понимаете вы меня?

— Тингсмастер! — воскликнула девушка, вскочив с места. — Я хотела бы чувствовать то, что вы говорите. Но сейчас я не могу, не могу этого! Передо мною стоит образ моей бедной матери, так низко, так подло убитой. Для меня уже нет жизни, покуда я не утолю страшной ненависти, пронизывающей меня, как смертельная болезнь. И если вы не дадите мне отомстить, все равно — я буду действовать одна, я вернусь в Нью-Йорк и буду продолжать свою страшную комедию…

Она кинулась к двери, забыв, что на ней рабочий костюм Лори Лена. Мик взял ее за плечо и усадил снова в кресло.

— Вы останетесь у нас, пока не поправитесь, — сказал он просто. — Виллингс, Нэд!

В комнату вбежали оба приятели — так быстро, что не было необходимости спрашивать их, далеко ли они находились и дошло ли до их ушей говорившееся в комнате. Мик Тингсмастер только что собрался дать им порученье, как дверь снова распахнулась настежь, и на этот раз вбежал в комнату весь вымазанный дегтем Лори. Не отдышавшись, еще на бегу, он воскликнул:

— Тингсмастер! Вот нож, которым ее пырнули. Я был у аптекаря, он говорит, что лезвие смазано страшным африканским ядом. А вы, мисс Ортон, лучше бы не хлопотали о Друке. Он удрал. Говорят, он обокрал Крафта и удрал с его деньгами!

— Тише ты. Лори, — остановил его Тингсмастер. — Положи нож на стол и не пугай бедную мисс. Я прошу кого-нибудь из вас, ребята, посоветоваться с моей стряпухой и раздобыть мисс Ортон женское платье.

— Кстати, Мик, — продолжал Лори выкладывать свои новости, — дровяная барка на Гудзоне оказалась с потайной комнатой. А ее хозяин… ее хозяин… Черт побери, я не помню, что такое с ним было… Надеюсь, ребята не столкнулись с ним, когда носили туда одежду?

— Что ты. Лори! — ответил Виллингс. — Отто-булочник ездил туда к тебе и, сколько ни рыскал, не нашел и следа барки. Она сгинула, точно во сне нам приснилась.

— Сгинула! — повторил Лори, и по спине его пробежал прежний холодок непонятного ужаса.

16. ЛЕПСИУС ВИДИТ РУКУ

— Тоби! — крикнул доктор Лепсиус, входя к себе в комнату после бесчисленных и утомительных визитов. — Куда он делся, сонная рыба, пингвин, гангренозная опухоль! Тоби! Тоби!

Молчаливый мулат с припухшими веками вынырнул сбоку и остановился перед доктором с видом полнейшего равнодушия.

— Тоби, предупреди сиделку и жди меня. Мы пойдем к его величеству Бугасу Тридцать Первому. А если ты будешь спать, раскрыв рот, как дохлая рыба, я наложу туда пороху и взорву тебя со всеми твоими потрохами!

Доктор Лепсиус весь день был в плохом настроении. Его экономка, мисс Смоулль, объявила, что выписала из Германии новый ушной аппарат и теперь, благодарение небу, будет слышать, как все остальные люди. Мисс Смоулль намекнула даже доктору Лепсиусу, что теперь у нее не будет недостатка в женихах.

Если б к колокольне церкви Сорока мучеников прибавили мотор в тысячу лошадиных сил, нервное потрясение доктора, наверно, не было бы ужаснее, нежели от образа его экономки, говорящей, слышащей и замужней зараз. И это именно в такое время, когда открытие доктора Лепсиуса превратилось из ослепительной догадки в страшную очевидность, когда остается только скомбинировать факты и умножить примеры.

Он сел к письменному столу и открыл потайной ящик. В глубине его лежала рукопись. Лепсиус надел очки, достал ее и раскрыл на странице, аккуратно помеченной закладкой.

Это очень странная тетрадь. С виду она ничем не отличается от обычных историй болезни, которые записывают врачи, имеющие обширную практику. Но вместо названий болезни, зашифрованных хотя бы и премудрой латынью, вместо всяческих диабетов, бруцеллезов, менингитов и эндокардитов тут были записи, скорее напоминающие дневник политика или социолога, нежели врача. Взяв очень старую, изгрызанную ручку (Лепсиус терпеть не мог так называемых вечных перьев, считая, что лучше перу поработать коротко, но хорошо, нежели вечно, но плохо), он снял с него невидимую волосинку, придвинул чернильницу, обмакнул в нее перо и мелким докторским бисером занес под фамилией Монморанси:

Симптомы больных Лепсиуса, если заглянуть в его тетрадь, вообще удивительно однообразны: гнетущий страх за свое состояние, вложенное в недвижимую собственность; угнетенное настроение при мысли о забастовках на заводе; ужас перед будущим; ужас, пережитый, когда переезжал границу, спасаясь от погони разъяренного народа; мрачное настроение при мысли о наступлении экономического кризиса; отчаянье, связанное с непрерывным падением акций на бирже; ужасный, повторяющийся каждую ночь сон: чьи-то многочисленные шаги на лестнице, все ближе, ближе, стуки в дверь, дыхание толпы, — масса народу, простого народу, черного народу, ломится в двери спальни…