Расстрелять!, стр. 60
Каждый день утешали.
О клапанах
Вы ещё не устали о дерьме читать? Ну, если не устали, то теперь самое время поговорить о клапанах: о клапанах на трубопроводе выброса за борт содержимого баллона гальюна. Обещаю, что будет интересно: тема сама по себе интересная. Конечно, интересная, особенно если дуешь гальюн, то есть – я хотел сказать: сжатым воздухом дуешь баллон гальюна, а клапана открыть забыл, я имею в виду забортные клапана. Очень интересная ситуация. А переживаний в связи с этим сколько будет… Но по порядку. Сначала заметим: клапана – это ответственный момент. И открывают их ответственные люди – трюмные.
А где у нас родина всех ответственных трюмных?
Родина всех трюмных – Средняя Азия и Закавказье. Именно там ежегодно рождаются новые трюмные. И если в отсеке один гальюн, то они с ним справляются, но, если в отсеке два гальюна, то на каждый гальюн нужно по одному трюмному.
В пятом отсеке у нас два гальюна: отсечный гальюн на верхней палубе и докторский – гальюн изолятора – на средней.
Оба они сидят на одной забортной трубе и продувают их по очереди. Происходит это так: наверху находится Алиев Мамед, прослуживший два года, родина – Закавказье; внизу, на забортных клапанах, сидит Ходжимуратов Ходжи, прослуживший один год, родина – Средняя Азия. Ходжи должен открыть забортные клапана и отсечь докторский гальюн. Для этого он и посажен в трюм. Мамед ему сверху кричит:
– Ходжи! Ходжи! Ходжи!
Ходжи его не слышит.
– Ходжи!!!
– Ха-а… – Ходжи услышал.
– Ход-жи! Чурка нерусский! Ты клапана открыла?
– Да-а! – кричит Ходжи. – Открыла!
– А ты доктур закрыла?
– Да-а…
– Сма-атри – ха-а…
Все это происходит в 7 часов утра при всплытии на сеанс связи и определение места. Орут они так, что не могут не разбудить доктора. Они его будят. Доктор садится на койке и спросонья говорит только одно слово. Он говорит:
– Су-ки…
В это время дуется верхний гальюн, и так как Ходжи отсек докторский гальюн совсем не там, где он отсекается, и забортные клапана открыл тоже не те, то все содержимое баллона верхнего гальюна передавливается не за борт, а, подхватив с собой содержимое гальюна изолятора, начинает поступать в изолятор: сначала появляется коричневый туман, а потом – потоки. Доктор – через какое-то время – начинает проявлять интерес к происходящему: он нюхает воздух, как спаниель, а потом он спускает ноги с койки и скользит в чем-то мерзостном и с криком: «Ах, ты… (наверное, жизнь моя молодецкая)», – выпадает и погружается. А потом доктор в таком виде приходит в центральный и требует, чтоб ему нацедили крови трюмных – целое ведро…
Творог
Вы ещё не видели, каким творогом питают на береговом камбузе героя-подводника, защитника святых рубежей? Если не успели до сих пор, то и смотреть не надо. «Оно» серого цвета, слипшееся. Привозится на камбуз в тридцатилитровых флягах. Открываешь крышку, а там сверху – трупная плесень. Разгребаешь её немножко (сильно не надо, а то смешается), а под ней – творог. Его и едим. Замешиваем со сгущёнкой (так его природный серый цвет не просматривается) и хрумкаем.
В кают-компании старших офицеров у нас те же отруби, что и на всем камбузе, но только на тарелочках и со скатертями. Сейчас сядем ужинать. Я – дежурный по камбузу, мой старпом – дежурный по дивизии.
Лично я творог не ем. Я тут вообще ничего не ем. Достаточно простоять сутки на камбузе, чтоб надолго потерять интерес к творогу, сметане, к первому, ко второму. На камбузе можно есть только компот. Он из сухофруктов. Там разве что только червячок какой-нибудь сдохший плавает, или, на худой конец, вестовой рукавом в лагун залезет, но в остальном отношении в компоте – стерильная чистота.
– Я буду только творог, – говорит мой старпом, потирая руки.
Никогда не видел, чтоб на одном лице было написано столько эмоций сразу. У моего старпома на лице сейчас и терзающее душу ожидание, и радость встречи, и умеренная жадность. А в движениях-то какая суетливая готовность. И все из-за творога. Он никогда не стоял по камбузу, вот и хочет съесть. Может, предупредить этого носорога помягче? Не враг все-таки, а родной старпом.
– Александр Тихоныч. – говорю я с постным лицом, наблюдая, как он все накладывает и накладывает, – говорят, в таких количествах творог вреден.
– Свис-тя-а-т, – радуется он, уродуя на тарелке только что возведенную башню, – творог – это хорошо!
– А вот я читал…
– Че-пу-ха-а…
Старпом поглощает творог, растянув до упора пасть. Вот обормот! Этот на халяву сожрет даже то, что собака не станет есть.
Назавтра старпом пропал. Подменился на дежурстве и пропал. Трое суток его несло, как реактивный лайнер. Лило, как в Африке в период дождей. Пил только чаек. Чайком они питались: выпьют глоточек – и потрусили скучать на насест.
– Я буду только творог, – слышу я в следующее свое дежурство. Оборачиваюсь – наш помощник. Этого только не хватало. Неужели он не знает про старпома? Точно, он тогда в море пропадал. Я никогда не скатываюсь до панибратства с начальством, но данный случай особый.
– Виктор Николаевич, – говорю я с большим чувством, – вы всегда были для меня примером в исполнении своего служебного долга.
– А что такое? – настораживается он.
– Светлая память о вас навсегда останется в наших сердцах, – говорю я и горестно замолкаю. Приятно, чёрт побери, сознавать, что ты вызвал тень мысли на лице начальства.
– Об этом твороге, – замечаю я тонко, – я могу часами рассказывать одну очень грустную историю.
– Ну-у нет! – говорит помощник. – Только после того, как я поем. Не порть аппетит. Это у меня единственная положительная эмоция.
Так я ему и не рассказал. Жаль было прерывать. Как все-таки группа командования у нас однородна. Утром он нашел меня по телефону.
– Сво-лочь! – сказал он мне. – Звоню тебе из туалета. Чай пью по твоей милости.
– Роковое совпадение… – начинаю я.
– Заткнись, – говорит он, – с утра сифоню. Мчался на горшок, как раненый олень, не разбирая дороги. И не известно ещё, сколько так просижу.
– Известно, – сказал я как можно печальней, – вот это как раз известно. По опыту старпома – трое суток. Сказочная жизнь.
Деревянное зодчество
Наше начальство решило в одно из летних воскресений одним махом окончательно нас просветить и облагородить.
Для исполнения столь высокой цели оно избрало тему, близкую нашему пониманию, оно избрало автобусную экскурсию в Малые Карелы – в центр архангельского деревянного зодчества.
И вот рано утром все мы, празднично убранные, частично с женами, частично с личным составом, приехали в этот музей под открытым небом.
Матросы, одетые в белые форменки, тут же окружили нашего экскурсовода – молодую, симпатичную девушку. Легкое, летнее платьице нашего экскурсовода, насквозь прозрачное, в ласковых лучах северного солнышка, волновало всех наших трюмных, мотористов, турбинистов четкими контурами стройных ног. Турбинисты пылали ушами и ходили за ней ошалевшим стадом.
И она, раскрасневшаяся и свежая от дивного воздуха и от присутствия столь благодарных слушателей, увлеченно повествовала им об избах, избушках, лабазах, скотных и постоялых дворах, о банях, колокольнях и топке по-черному.
– А как вас зовут? – спрашивали её смущающиеся матросы в промежутках между бревнами.
– Галина, – говорила она и вновь возвращалась к лабазам.
– Галочка, Галочка, – шептали наши матросы и норовили встать к ней поближе, чтоб погрузиться в волны запахов, исходивших от этих волос, падающих на спину, от этих загорелых плеч, от платьица и прочих деталей на фоне общего непереносимого очарования.
Мы с рыжим штурманом осмотрели все и подошли к деревянному гальюну, который являлся, наверное, обязательной частью предложенной экспозиции: сквозь распахнутую дверь в гальюне зияли прорубленные в полу огромные дырищи. Они были широки даже для штурмана.