Моя сестра живет на каминной полке, стр. 34

20

Когда мы вернулись домой, я как воды в рот набрал, а папа спросил, не хочу ли я горячего шоколада. Всю дорогу я почему-то думал о землетрясениях и, когда вошел в прихожую, видел только, как дрожит земля и рушатся дома в какой-нибудь далекой стране. В Китае, например. Интересно, а в Бангладеш бывают землетрясения? Надо будет спросить Сунью в школе. Она не пришла на конкурс талантов, хотя я ее приглашал в рождественской открытке и даже слово «Пожалуйста!» обклеил золотыми блестками. Наверно, еще дуется на меня и про природные катастрофы не скоро захочет поговорить.

— Какао хочешь? — тихо спросила Джас.

Я кивнул и пошел наверх — искать Роджера. В моей комнате кота не было. Я устроился на подоконнике и уставился на свое отражение в стекле. Не футболка, а дерьмо.

Мама наверняка пошутила. А может, просто забыла, что послала ее?

Да. Так и есть. Я кивнул, и отражение кивнуло в ответ.

Конечно, забыла.

Она вечно все забывает. Придет в магазин, а сама не помнит, что хотела купить. И ключи свои никогда не может найти, потому что забыла, куда их сунула. Один раз они оказались в морозилке под пакетом мороженого горошка, и она понятия не имела, как они туда попали. Чего ж удивляться, что она не помнит, что было сто тридцать два дня тому назад.

Папа принес какао. Над голубой чашкой вился пар.

— Вот, держи, — сказал он, усаживаясь на кровать.

С тех пор как мы сюда переехали, папа всего один раз заходил в мою комнату, и то потому что был пьяный и искал туалет.

Я не знал, что говорить, и отхлебнул из чашки, хотя еще было горячо. Язык обжег.

— Нравится?

Было невкусно, но я все равно сказал:

— Ага.

Папа плохо размешал шоколадный порошок, он весь остался на дне чашки — противная темная кашица. Но какао было горячим и сладким, и папа его приготовил сам. Чего же еще желать? Я пил, а папа, весьма довольный собой, смотрел.

— Полезно для костей. Будешь пить по чашке в день — вырастешь сильным, как Руни, — сказал он. — Буду готовить тебе.

Он покраснел. Потер небритый подбородок. Приятный получился звук, шершавый.

Я сказал:

— Ладно.

Папа встал и сдавил мне плечо, во второй раз за этот день.

— В понедельник утром пойду на стройку, — вдруг сказал он, глядя в пол и возя башмаком по блесточкам на ковре, вперед-назад, вперед-назад. — Если они меня примут. Давно пора. Будет ради чего вставать поутру. — Он прокашлялся. — И ради чего ходить трезвым.

Когда брызгаешься дезодорантом, в воздухе потом долго-долго висят малюсенькие капельки и никуда не деваются. Так и слово «трезвый» — повисло в воздухе, и я сидел, не поднимая глаз, потому что не хотел видеть, как оно вьется вокруг папы. Я внимательно разглядывал кашицу на дне чашки. Кашица была темно-коричневой, почти черной, и подсыхала причудливыми узорами. Джас, чтобы узнать свое будущее, читает гороскоп, кто-то гадает по руке, а кто-то гадает на кофейной гуще. Я, прищурившись, вглядывался в шоколадные кляксы, но они ничего не поведали мне о будущем.

— Ты все? — спросил папа.

Я сказал:

— Да.

Он забрал чашку и вышел из комнаты.

Мне не спалось. Живот все болел. Я крутился с боку на бок и никак не мог устроиться. Постель нагрелась как печка, я перевернул подушку на другую сторону. И все твердил про себя: «Она забыла, что послала футболку, она забыла, что послала футболку…» Но сомнения никуда не делись, и мир почернел, и я не верил словам, которые кружились у меня в голове.

Мама давным-давно ушла с работы. Мама больше не работает ни у мистера Уокера, ни у какого другого вредного начальника. Маме не надо было давать уроки, когда я звал ее на родительское собрание. А когда Джас звала маму на Рождество, ее и в стране-то не было.

Она была в Египте, с Найджелом, а мы в это время сидели дома, ждали.

Но в театр-то она пришла! Проделала такую дорогу, от Лондона до самого Манчестера, только чтоб посмотреть, как мы выступаем. Это что-то значит.

Я совершенно запутался. Чему верить? Все, что было надежным, и крепким, и важным, и правильным, — все рухнуло. Как дом во время землетрясения. Они, оказывается, случаются не только в Китае и в Бангладеш. Одно вот приключилось в моей комнате — тряхануло и обрушило все. И навсегда изменило мою жизнь.

Бабуля говорит: «Будь осторожнее в своих желаниях, они могут сбыться». А я всегда думал — какая чепуха! А теперь… Позвоните и измените свою жизнь. И зачем только я набрал тот проклятый номер!

Когда я проснулся, в окно било солнце. Я раз двенадцать моргнул, чтобы привыкнуть к свету. Потом зевнул, и зевок отдался болью в голове, глаза резало, как будто под каждым было по фонарю. Спал плоховато. Я встал с кровати. А где Роджер? Обычно он сразу подходил, терся о ноги, обертывал хвост вокруг щиколоток, а сейчас его нет. Я не видел его после нашего возвращения из Манчестера. Я выглянул в окно. Сад, весь в снегу, ослепительно сверкал на солнце, даже смотреть больно. Яблоня, пруд и кусты на месте. Но Роджера нет.

Я помчался на кухню, заглянул в кошачью миску — еда не тронута. Я бросился в гостиную. Под диваном, за креслами — нету! Я рванул вверх по лестнице. Из-под двери Джас несло какой-то химией. Я повернул ручку и вошел.

— Брысь! — цыкнула Джас. — Я голая.

Врала небось, но я зажмурил глаза.

— Ты видела Роджера?

— Последний раз вчера утром. Ты еще выставил его из гостиной, когда мы репетировали.

Если бы мне велели изобразить чувство вины в виде какого-нибудь животного, я бы нарисовал осьминога. Со скользкими, извивающимися щупальцами, которые опутывают твои внутренности и сжимают изо всей силы.

Я пошел к папе. Он спал, лежа на спине, с открытым ртом, и громко храпел. Я потряс его.

— Что? — прохрипел папа, закрываясь локтем и облизывая пересохшие губы. Они были вымазаны чем-то коричневым, похоже горячим шоколадом. А спиртным от него почти не пахло.

— Ты не видел Роджера? — спросил я.

— Вчера, перед тем как ехать в Манчестер, я выпустил его на улицу, — пробормотал папа и снова захрапел.

Я надел сапоги, куртку и пошел.

Искал в саду, звал, звал. Все зря. Я пищал, как мышь, и верещал, как кролик, чтоб он перестал дуться и вышел на охоту. Он не вылез из своего укрытия. Я, задрав голову, шарил взглядом по кроне яблони — вдруг он там застрял, и обследовал землю — должны же быть следы. Но снег был нетронут. Никаких следов. Пруд растаял, и видно было, как плавает моя рыбка. Я сказал ей: «Привет!» — и ушел из сада.

Роджер вообще-то не капризный кот. Непонятно, чего он так долго сердится? Я пошел вниз по улице. Голове было жарко, от солнца, а ногам холодно, от снега. Всякий раз, как рядом что-то двигалось, я надеялся увидеть рыжую кошачью морду. В первый раз это была птица, потом — овца, а потом — серый пес. Он бежал по тротуару, и на шее у него был завязан рождественский бантик. Я его погладил и сказал хозяину:

— Хороший пес.

— Больно уж резвый для меня, — отозвался старик, попыхивая трубкой. На голове у него была кепка, из-под которой торчали волосы в точности такого же цвета, как шерсть у собаки. У него было доброе лицо и карие глаза с тяжелыми веками, отчего он казался немного заспанным.

— Вы не видели кота? — спросил я.

Старик нахмурился.

— Рыжего?

— Ага, — ответил я и засмеялся, потому что собака прыгнула своими заснеженными лапами прямо мне на живот.

— Сидеть, Фред, — пробормотал старик.

Фред размахивал хвостом, не обращая на хозяина никакого внимания.

— Рыжий кот, — повторил старик. И почему-то побледнел, и рука у него почему-то дрожала, когда он показал в другой конец улицы: — Вон там.

— Спасибо, — с облегчением сказал я и стряхнул с себя Фреда. Тот облизал мне руки и завилял не только хвостом, а прямо всем телом.