Моя сестра живет на каминной полке, стр. 29

Было одиннадцать часов. Я надел сапоги. Роджер потерся рыжим боком о красную резину — знал, что ли, что нас с ним ждет приключение? Когда мы крались к входной двери, глаза у него были зеленые-презеленые и круглые, как блюдца.

— Ш-ш-ш! — сказал я Роджеру, потому что ему ни с того ни с сего вздумалось заурчать. В разлитой кругом тишине это урчание пророкотало как мотор грузовика. Пискнула входная дверь, заскрипел снег под ногами, но никто ничего не услышал, и я, никем не замеченный, пошел по дороге.

Выходить на улицу в рождественскую ночь — это очень скверно. Я все ждал, что вот сейчас заверещат полицейские сирены, замельтешат синие огни мигалок и раздастся грозный крик: «Стоять! Вы арестованы!» Но ничего не происходило. Вокруг было тихо и пустынно. Только ледяные макушки черных гор сияли в лунном свете. Свобода!

У меня аж голова закружилась, я захохотал, а Роджер вытаращился на меня как на психа какого-то. Мне казалось, что в целом мире нет никого кроме меня и моего кота, что мы с ним можем делать что хотим, все-все-все, что в голову взбредет. Я плясал, размахивал руками, крутил задницей — никто не видел. Я вертелся волчком на одном месте, все быстрее, быстрее, и снег белым шлейфом летел перед глазами. Я вспрыгнул на каменную ограду и пошел прямо по ней, улыбаясь шире, чем когда забил победный гол. Ветер трепал конверт с самодельной открыткой у меня в руке, а я представлял, как Сунья будет ее читать и, может, даже поцелует то место, где я подписался Человек-паук.

Мне стало так легко, будто крылья выросли. Я спрыгнул с ограды, изо всей силы замахал руками и на одну секунду — честное слово! — завис над снегом, а потом приземлился на одну ногу. Кровь в жилах пенилась, как кока-кола на празднике, все тело звенело. Отродясь не чувствовал в себе столько сил! Роджер сказал: «Мяу!» — и я в ответ кивнул:

— Понятно. Встретимся дома. — И поцеловал влажный нос. Длинные усы пощекотали мне губы.

А потом я припустил со всех ног, и ледяной ветер обжигал щеки.

Ладони с размаху уперлись в ворота ее дома. Я пыхтел как паровоз, сердце рвалось из груди, ноги ныли, пот катился градом. Это был самый храбрый мой поступок за всю-всю жизнь. Я усмехнулся, распахнул ворота и помчался по дорожке к дому. Перепрыгнул через штакетник палисадника, немножко полетал, а потом опустился на землю. Я был разом и птица, и Уэйн Руни, и Человек-паук. И ничего не боялся! Даже пса Сэмми, который сердито зарычал на кухне.

Конверт я положил на лужайку, поднял камешек и запустил в окно Суньи, но угодил в стену, на два метра ниже. Поднял другой. Этот перелетел через крышу. Если верить книжкам, попасть в окошко проще простого. У меня вышло только с одиннадцатой попытки. Когда очередной камушек тукнул наконец в стекло, я убежал и спрятался за кустом — хотелось посмотреть, как Сунья найдет открытку. Досчитал до ста. Ничего и никого. Только пес Сэмми надрывался взаперти — лаял как оглашенный, царапался в дверь, рычал. Ну и пусть. Не жалко. Я отыскал булыжничек побольше, и на этот раз получилось как надо — он основательно врезался в окно.

Я метнулся спрятался за куст, даже щеку поцарапал шипом, но ни капельки не больно. Досчитать успел всего до тринадцати — штору отдернули, и в окне показалось темное лицо. Зажегся свет.

Лицо было мужским. Папа Суньи что-то сказал через плечо, только я не видел кому, потом оглядел двор, деревья и лужайку. Сэмми все рычал. У меня душа ушла в пятки — вдруг они его выпустят? Он же меня мигом унюхает.

Открытку Суньин папа не заметил. Еще минут пять постоял у окна, посмотрел по сторонам — не грабители ли? Потом задернул штору и выключил свет. Сэмми еще полаял-полаял и затих. А я сидел, не смея пошевелиться, хотя в левую ногу впился какой-то сучок, а правая вся занемела. И не спускал глаз с окна, даже не моргал, аж глаза пересохли. Жуть как хотелось, чтоб Сунья открыла шторы, и чтоб увидела мою открытку, и чтобы обрадовалась, потому что в школе она была такой грустной. Вспоминал, как мы стояли с протянутыми руками и как они почти что коснулись друг друга. Интересно, что было бы, если б ее мама тогда не бибикнула?

Прошла целая вечность, я решил, что теперь уже можно шевелиться. Церковные часы пробили полночь, как раз когда я выползал из-под кустов. Еще и ветка сломалась, разодрала мне рукав футболки. Поднял конверт — от снега он насквозь промок. Я стоял и прикидывал, что делать — то ли оставить открытку прямо здесь, то ли забрать домой, то ли опустить в их почтовый ящик… И вдруг услышал, как тихонько открылась кухонная дверь.

Бежать? Спрятаться? Упасть и зарыться в снег? Но ноги меня не слушались. Я застыл, ни жив ни мертв, не представляя, что творится у меня за спиной. И вдруг в руку ткнулся мокрый нос. Я так и подпрыгнул, а Сэмми лизал мне пальцы и весело стучал хвостом по моим трясущимся ногам. Досчитав до трех, я обернулся. Она! Голова прикрыта платком, но не так плотно, как всегда. Похоже, Сунья в спешке просто накинула его. На ней была синяя пижама, я видел ее босые ноги с маленькими пальцами, смуглыми и ровными, и такими красивыми на фоне кухонного пола.

Она смотрела на меня, а я смотрел на нее, только она не улыбалась. Я сказал:

— Привет.

Сунья приложила палец к губам — мол, не шуми. Я подошел ближе. Руки у меня почему-то вдруг стали длинными-предлинными, ноги — неуклюжими, как у слона, а лицо так и пылало. Я протянул конверт с открыткой, но Сунья не просияла, как Джас.

— Это для тебя. Сам сделал из бумаги и из блесток, — сказал я на тот случай, если она не поймет, какая это особенная открытка.

Сунья не сказала ни «спасибо», ни «ух ты», даже не взвизгнула от радости, как все девчонки. Она сказала: «Ш-ш-ш» — и глянула через плечо, будто боялась, что кто-то стоит сзади.

Я сунул конверт ей в руку и ждал — вот сейчас она его откроет, увидит снеговика в футболке с пауком и снежную бабу в хиджабе и, конечно, улыбнется. Но она спрятала конверт под пижамой и прошептала:

— А теперь уходи.

Я не двинулся с места. Она снова оглянулась на дом:

— Ну пожалуйста, уходи! Мне не разрешают с тобой дружить. Мама говорит, ты неподходящая компания.

— ЧТО?

Сунья рукой закрыла мне рот. Губы обожгло, как тогда, на Хэллоуин. В глубине дома скрипнула половица.

— Иди же! — шепнула она и вытолкала меня на улицу, а Сэмми, наоборот, втащила за шкирку внутрь.

Я не перелетел, как в первый раз, а еле перелез через забор и мешком шлепнулся на мерзлую землю.

18

Коробка с шоколадными шариками вывалилась у меня из рук, когда в кухню вошла Джас. Ее нельзя было узнать.

— Ты похожа… — начал я, но она меня оборвала:

— Замолкни! Лучше дай мне ручку.

И принялась сочинять записку папе. Девять вариантов забраковала. Сначала написала так: «Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, приезжай». Это было как-то уж слишком жалобно, и она написала: «Приезжай, а не то…» Вышло чересчур угрожающе. Наконец, после еще восьми попыток, Джас написала: «Папа! У нас для тебя сюрприз. Нам бы очень хотелось, чтобы ты сегодня приехал в Манчестер, в театр “Пэлас”. Будь там в час дня. Не пожалеешь!»

Я так психовал! Сильнее даже, чем Трусливый Лев из «Волшебника Изумрудного города». А уж более слабонервного существа я и не знаю. Внутри у меня все трепыхалось, словно там завелись птички. А может, и огромные птицы, орлы какие-нибудь или ястребы. Или, если на то пошло, те Летучие обезьяны, которые утащили Элли к злой волшебнице, что боялась воды. В общем, внутри меня точно кто-то был и все норовил ухнуть сверху вниз, и в животе было как-то нехорошо. Я до смерти боялся что-нибудь забыть, перепутать и, пока Джас сочиняла записку, все твердил, твердил слова и повторял свой танец. Потому-то Джас и пришлось порвать шестой вариант — я высоко задрал ногу и заехал по ручке. Меня это почему-то жутко развеселило, а Джас рассердилась:

— Черт бы тебя побрал, Джейми!