Моя сестра живет на каминной полке, стр. 20

В кустах зашуршало, Роджер спрыгнул с моих колен и, приминая животом длинную траву, уполз в ночь. Я нагнулся над прудом и попробовал разглядеть в серебристо-чернильной воде свою рыбку. Она пряталась под листом кувшинки, одна-одинешенька. Я ее осторожно погладил, а она куснула меня за пальцы. Думала, их можно есть. Интересно, куда подевались ее родители? Может, в реке остались или в море. А может, наш пруд — это такой рыбий рай, а рыбкины родные еще не умерли. И хотя я знал, что такое невозможно, мне до того стало жалко мою сиротливую рыбку, что я долго-долго сидел около нее. И даже, может, просидел бы всю ночь напролет, если бы в кустах не заверещал кролик.

Я зажал руками уши и зажмурился, крепко-крепко, но все равно было слышно. Откуда ни возьмись появился Роджер, потерся головой о мой локоть, и возле моих ног оказался дохлый кролик. Я не хотел смотреть, но глаза не слушались. Так бывает, когда увидишь у кого-нибудь на лице грязь или родимое пятно и пялишься. Знаешь, что нельзя, а сам все смотришь, смотришь. Это был крольчонок. Совсем малюсенький, пушистый и с такими новенькими ушками. Я хотел потрогать его нос, но поднесу палец к усам, и меня как током отбрасывает. Нельзя было его так оставлять, но взять его в руки я не мог, никак не мог. Тогда я нашел две ветки, поднял ими крольчонка за одно ухо, оттащил от пруда и положил под куст. А потом навалил сверху травы, листьев, всего, что нашлось. А Роджер так и вился у ног, будто он мне одолжение сделал.

Я присел на корточки, строго посмотрел ему в глаза и рассказал про шестую заповедь. Не убий. Роджер заурчал и гордо задрал хвост трубой. Ну ничего не понимает! Я даже рассердился. Домой я его пустил, но свою дверь захлопнул прямо у него перед мордой и постарался уснуть. В первый раз мне приснилась Роза.

Миссис Фармер повесила Десять заповедей на стену прямо напротив меня. Даже если б я и захотел забыть про пятое правило, ничего бы не вышло. Как будто со стенда за мной следили папины глаза.

В начале математики Сунья все приставала:

— Ты чего?

Я в ответ шептал:

— Ничего.

А сам как гляну на нее, так про Розу и вспомню. В конце концов Сунья вздохнула:

— Ну ладно.

И затем спросила, что я придумал насчет мести. Ее братья заявили, что не станут бить десятилетнего мальчишку, и, значит, нам нужен новый план. Сунье непременно надо расквитаться с Дэниелом, а мне что-то не хочется. Она твердит:

— Если ты ему спустишь, он снова это сделает!

По-моему, вряд ли. Дэниел обожает побеждать, и, раз он взял верх, ему больше не интересно. Он уже давно ко мне не пристает. Не лягается, не пихается, даже не обзывается. Дело кончено, я проиграл. Вот и прекрасно.

Ну, может, и не прекрасно, но я же не могу победить, поэтому и стараюсь не зацикливаться. Есть один теннисист, он на Уимблдоне часто в финал выходит, а кубок так ни разу и не выиграл. Про него всегда говорят: «Настоящий джентльмен», «Какой спортивный дух!» Потому что он только улыбается, пожимает плечами и признаёт, что он второй. Ну и я делаю то же самое. А попытаюсь посчитаться с Дэниелом — проиграю и получу по башке.

В середине урока миссис Фармер объявила, что у нее есть Очень Важная Новость. Волоски на бородавке встали дыбом, подбородок затрясся.

— У нас будет инспекция! — сказала она и оглянулась на дверь, как будто к нам прямо сейчас ворвутся. Я даже представил себе целую армию вооруженных до зубов… не знаю кого. — К нам придут инспекторы.

Дэниел вскинул руку:

— А мой папа старший инспектор полиции.

— Сейчас не до похвальбы, — отрезала миссис Фармер, а Сунья громко засмеялась. — Эти инспекторы не из полиции. Это такие мужчины и женщины, которые проверяют школы и ставят отметки — «отлично», «хорошо», «посредственно» и «плохо». — Лицо у нее стало белым как мел и даже бесцветные глаза будто побелели. — На следующей неделе они будут сидеть у нас на уроках и смотреть, как я вас учу. Поэтому ОЧЕНЬ ВАЖНО показать инспекторам, как мы с вами хорошо работаем. ОЧЕНЬ ВАЖНО вести себя как хорошие мальчики и девочки. Они могут вас что-нибудь спросить. ОЧЕНЬ ВАЖНО отвечать вежливо и четко и хорошо отзываться о нашем классе.

Сунья ухмыльнулась. Я прекрасно знал, о чем она думает. Хотел улыбнуться в ответ, но не стал.

На перемене я двенадцать минут сидел в туалете и почитал папу. Совал руки под сушку и представлял, что она огнедышащий дракон. Руки обжигало жарким пламенем, но я мужественно терпел. Неплохая забава, хотя сидеть на скамейке с Суньей или пробираться вместе с ней к потайной дверце куда лучше. Только мне больше нельзя этого делать. На всякий пожарный. Вдруг рай в самом деле есть и Розина душа торчит там в полном одиночестве? Чтобы Бог меня тоже пустил туда, я должен соблюдать Заповеди. Все. Включая пятую.

Уже два дня, как я и словом не обмолвился с Суньей. После той жареной курицы папа каждый день возит нас в школу и готовит ужин, поэтому, думаю, я правильно поступаю. Хотя это ужасно трудно. Когда нашел у себя в шкафчике Суньино кольцо из изоленты с белым камушком, живот так и скрутило. Теперь, когда мы раздружились, мне должно было полегчать, но не полегчало. Лучше было, когда она приставала с расспросами: «Что случилось?» да «Чего ты такой странный?» Я хоть голос ее слышал.

Я, наверное, стал как наркоман какой-то. В кино показывают, как они только и делают, что мечтают о своих таблетках, и чем меньше шансов раздобыть их, тем сильнее они эти таблетки хотят, пока не свихнутся и не пойдут грабить супермаркет. Я не говорю, что ограблю школьный буфет или еще что. Вряд ли Сунья будет со мной дружить, даже если я подарю ей весь шоколад из шкафа в приемной, — у нас в приемной буфет устраивается, на переменах по средам и пятницам.

Сегодня к нам на ужин приходил Лео. Папа сделал пиццу. Она, конечно, магазинная была, но папа накрошил туда ветчины, а сверху вывалил банку ананасов, и получилась тропическая пицца. Мама так делала. За столом никто особо не разговаривал. Папа не обращал внимания на Лео, тот, похоже, нервничал, и Джас тоже явно была не в своей тарелке. Потому что без конца расспрашивала про то, что я ей уже давно рассказал. Спросила, например: «Как дела с футболом?» — а ведь я еще на прошлой неделе сказал, что до Рождества никаких игр не будет. Потом вдруг спрашивает: «Какой у вас директор?» — а сама лучше меня знает, потому что разговаривала с ним по телефону. Тем не менее я старательно на все отвечал. Просто ей ужасно хотелось услышать что-то еще кроме стука ножей по тарелкам да папиных вздохов при взгляде на зеленые волосы Лео.

После ужина Лео как заведенный повторял: «Большое спасибо» и «Было очень вкусно. Просто потрясающе». Как будто у нас был целый пир, а не магазинная пицца. Папа что-то буркнул, я не расслышал что. И я разозлился, потому что бабуля говорит: «Вежливость ничего не стоит». Джас взяла Лео за руку и потянула к лестнице. У папы глаза чуть не выскочили из орбит.

— По-моему, там удобнее, — сказал он и показал на гостиную.

Джас покраснела, как печеный помидор, которые нам давали на английские завтраки в Испании. Мне стало ее жалко, но я вел себя почтительно и ничего не сказал, а принялся помогать папе мыть посуду. Он тер ее с таким ожесточением, что пена разлеталась по всей кухне. Мне хотелось спросить, почему он сердится, но я не посмел. Тогда я начал рассказывать ему про Моисея и про камень, но он не дослушал и убрел за пивом.

13

Прошлой ночью мне приснилась Сунья. Будто я просил ее показать волосы и старался сдернуть с нее хиджаб, а она увертывалась и натягивала хиджаб на голову. А я все просил и просил. Умолял и умолял все с большим отчаянием, но с каждой просьбой хиджаб все плотнее обхватывал ее голову, все больше закрывал лицо Суньи, пока не оставил открытым лишь один глаз. И этот глаз не сиял, а только смотрел, смотрел и вдруг превратился в рот, который прошипел: «Возвращайся в свой Лондон!» Я проснулся весь в поту, со слипшимися волосами и с такой тоской по Сунье — даже сердце заныло.