Моя сестра живет на каминной полке, стр. 17
На перемене я пошел на нашу скамейку. Не ожидал, что и Сунья туда придет. Думал, она на меня злится. А она тут как тут — лицо надменное, ногу на ногу закинула. Глаза черные, как хиджаб на голове, и три блестящих волоска треплются на ветру.
— Я с тобой не вожусь, — говорит.
Я ей:
— Чего тогда разговариваешь?
А она:
— Это чтобы ты знал, что я с тобой сегодня не разговариваю.
А я:
— Но я хотел попросить прощения.
А она:
— И правильно хотел.
— Но ты же со мной не разговариваешь, да?
А она вдруг как пнет меня по ноге. Совсем несильно, но я прямо взвыл и схватился руками за ушибленное место. Сунья глянула на мою ногу, потом на глаз, потом на руки все в синяках. И вскочила на ноги:
— Пошли!
И, звеня браслетами, решительно зашагала вниз по крутой дорожке, которую я прежде даже не замечал. Дорожка вела к зеленому сараю.
Поозиравшись по сторонам, Сунья повернула ручку незаметной дверцы.
— Что это? — спросил я, входя вслед за ней и моргая, чтобы привыкнуть к темноте. Внутри пахло пылью.
— Кладовка для спортинвентаря. — Сунья прикрыла дверь и уселась на большой мяч. — Я здесь раньше пряталась, когда меня обзывали черномазой.
Я не знал, что на это сказать, взял теннисный мячик и стукнул им об пол. Сунья ловко поймала его.
— В чем дело, Джейми?
Я засмеялся, но вышло фальшиво. Она подождала, пока я замолчу, и снова:
— Что случилось?
Кровь прилила к лицу, застучала в синяках. Так хотелось все ей рассказать! Но как я мог? Позор.
Донесся свист столовской толстухи. Я шагнул к двери, но Сунья проворно цапнула меня за руку. Мои белые пальцы в ее смуглых — получилось очень красиво. Сунья была так близко, что я разглядел крошечную родинку у нее над губой. А раньше не замечал. Сунья отпустила мою руку и взялась за правый рукав моей футболки.
— Нет! — вскрикнул я, но она закатывала рукав медленно и осторожно, будто знала, что у меня вся рука — сплошной синяк. Увидела ссадину над локтем, и ее глаза заблестели слезами.
— Дэниел? — спросила она.
Я кивнул.
Снова раздался свисток, больше нельзя было разговаривать. Мы выбрались из сарая, пригнувшись, поднялись по склону и смешались с другими детьми. Никто и не заметил. На истории Сунья так сверлила Дэниела взглядом, что я перепугался: а вдруг скажет ему что-нибудь и будет еще хуже? Но она все поняла и молчала, а на большой перемене мы снова укрылись в сарае.
Там было классно — тихо, прохладно и таинственно. Мы сели на маты, поровну разделили наши бутерброды, и я рассказал Сунье про драку. Она кусала губы, трясла головой, а в самых страшных местах ругалась.
— Мы ему отомстим! — пообещала она.
Я покачал головой:
— Даже не думай.
— Но он обозвал тебя уродом! Избил тебя. Мы должны что-то сделать!
Учительнице, что ли, хочет нажаловаться? Этого еще не хватало. Но Сунья заявила:
— Мои братья начистят ему харю.
Она не хуже меня знала, что учителя все только портят. Я представил, как взрослый парень мутузит Дэниела. Это было одновременно и приятно и неприятно. Неплохо бы его отлупить как следует — это верно. Но это я сам должен сделать.
Мы молчали. Я дожевывал хлебную корку, а Сунья разглядывала мою паучью футболку. Она потрогала ее, и такое у нее было задумчивое лицо, что я сразу догадался, о чем она хочет спросить. И на этот раз слова «мама», «шашни», «папа», «пьянство» не застряли у меня в горле. Сами собой выскочили.
Я выложил Сунье почти все. Она не перебивала. Только слушала и кивала. Я рассказал про папины бутылки в мусорном ведре и про то, как мама ушла жить к Найджелу, про то, как я думал, что мама забыла о моем дне рожденья, и как обрадовался подарку два дня спустя. Прямо на пыльном полу сарая я написал то, что мама приписала в постскриптуме на открытке, и Сунья согласилась, что это значит, что она скоро приедет. И когда я объяснил, почему не могу снять футболку до маминого приезда, она все поняла.
Рассказывая, я упорно смотрел на золотой прямоугольник света вокруг потаенной дверцы, но когда Сунья сказала, что понимает меня, то взглянул ей в лицо. Она улыбнулась, и я тоже улыбнулся, и наши руки потянулись друг к другу. У меня от ладони до плеча точно петарда просвистела. На улице пошел дождь, но его капли барабанили по крыше куда тише, чем стучало мое сердце. Я наклонился, чтобы поближе рассмотреть родинку Суньи, коричневое пятнышко у нее над губой.
— Просто суеверие, — звонче, чем обычно, сказала она. Я придвинулся еще ближе, и ее дыхание щекотало мне лицо. — Суеверие, — прошептала она.
Я почти ткнулся носом в три блестящих волоска:
— Суе… чего это?
— Это когда какой-нибудь футболист забьет гол, а потом на каждый матч натягивает те же самые потные трусы, на счастье.
Мы фыркнули, захохотали, и пятнышко спряталось в улыбке.
Только тогда я вдруг почувствовал, как близко наши лица. Встал, огляделся — нет ли где мячика. Один отыскался в углу, я постучал им немножко. Сунья попросила:
— Расскажи про твою сестру.
Я шлепнул по мячу, но чересчур крепко, он шмякнулся о дверцу.
— У нее розовые волосы.
— Нет, не про эту, — сказала Сунья. — Про другую.
Сунья — мусульманка, а мусульмане убили мою сестру. Я не знал, что говорить. Соврать? Нет, нехорошо будет. Вот если бы Роза просто утонула или сгорела, тогда было бы гораздо проще. И тут меня разобрал жуткий смех (ну дурацкая же мысль!), глядя на меня, прыснула Сунья, и мы уже не могли остановиться.
И сквозь хохот я кое-как выдавил эти четыре слова:
— Мусульмане убили мою сестру.
Сунья не смутилась, не сказала: «Как жалко», не приняла скорбный вид, как все, когда узнают. Она сказала:
— Это не смешно. Совсем не смешно. — И задергалась от смеха.
Она держалась за бока, и слезы струились по ее смуглым щекам. Я тоже надрывался от хохота, и мои глаза повлажнели — в первый раз за пять лет. Может, про это и говорила та тетка-психолог: «Однажды ты осознаешь — и тогда ты заплачешь». Хотя не думаю, чтобы она имела в виду слезы от смеха.
11
Мне нравится вкус конвертов, я раз пять облизал блестящую полоску клея и только потом уж пришлепнул ее. Представил, как мама распечатает конверт дома у Найджела, как ее пальцы коснутся того места, которое я лизал, и на душе стало приятно. Миссис Фармер сказала, что все мамы и папы ОБЯЗАТЕЛЬНО должны прийти на декабрьское родительское собрание.
— Другой возможности побеседовать со мной до того, как вы в следующем году перейдете в среднюю школу, у них не будет. Так что приходите вместе с мамами и тащите сюда своих отцов.
Я взял из пачки у нас в классе два письма и одно отдал папе, а другое послал маме. В ее конверт я еще вложил свою записку, в которой очень красивым и очень слитным почерком написал: Жду тебя 13 декабря в 15.15 у моей новой школы, она называется Англиканская начальная школа Эмблсайда. P.S. Найджела с собой не бери. Хотел было еще приписать: Я буду в футболке с пауком, да передумал. Пусть будет сюрпризом. Аккуратно сложил листы, которые вырвал из альбома, и тоже положил в конверт. Мой портрет и портрет золотой рыбки. Маме понравится.
Когда письмо упало в почтовый ящик, я ужасно разволновался. До родительского собрания целых две недели, у мамы есть время отпроситься у мистера Уокера. Она же непременно захочет приехать. Сколько раз твердила мне, что школа — это очень важно и что хорошими отметками я могу добиться всего, чего пожелаю. Говорила: «Не ленись, старайся — и ты будешь вознагражден». Я буду очень стараться, до самого тринадцатого декабря, чтобы миссис Фармер могла сказать про меня много хорошего.
Отправив письмо, я уселся на ограде возле почтового ящика ждать Сунью. На душе кошки скребли, потому что я бросил папу, а он ведь поинтересовался, чем я сегодня буду заниматься. Так и спросил: