Торжество метафизики, стр. 19

— Вот, Савенко, распишитесь, — сказала мне еще одна женщина в халате, похожая на упакованное бревно.

Я расписался и забрал здоровенный пакет размером с пару ведер. Крепкий, видимо, индустриальный, приспособленный, видимо, чтобы гайки или болты переносить.

У поста номер один я встал. И стою с пакетом.

— Чего ты встал здесь? — спросил из окошка красивый эсдэпэшник со злым лицом.

— Чтобы отвели в тринадцатый. Жду.

— Ну и иди к оперативникам. Пусть вызовут бригадира.

Я решил, что ему неприятно лицезреть выпирающие из пакета банки и сигареты. Я пошел наискосок в здание оперативных дежурных.

— Разрешите. — Снял кепи. — Иду домой в тринадцатый.

— Что, отоварился? — спросил разбитной солдат за пультом. Там перед ним был микрофон и старый аппарат со множеством клемм и кнопок. Так он регулировал телефонное движение в колонии. Он вызвал 13-й отряд. — Савенко заберите!

Пришел Сафар. Сказал: «Чего, дачку получил?» И мы пошли в отряд. Вошли в калитку. Вокруг меня образовалось кольцо, живой круг. «Эдик, угости сигаретами! Эдик, одолжи! Эдик, меня не забудешь?» Тут, слава богу, вышел Юрка и взял у меня пакет. И мы пошли в пищёвку. Извлекли все, что было в пакете, и положили на стол. Тушенка в банках, сгущенка, конфеты, чай, сигареты, лимоны. Приличное количество.

— Юр, — сказал я, — давай ты будешь заведовать всем этим.

— Чего я, дачка-то твоя.

— Юр, ты более опытный, ты знаешь, сколько нужно в общак дать, кому мы должны, ты сам говорил, что чай занимали, конфеты брали.

— Ну, давай, — сказал Юрка.

Треть всего он сразу отдал на общак. Потом отдали долги Галецкому, Сафару. Угостили человек восемь сигаретами, каждому по пачке. Немного осталось. Вечера четыре мы, правда, пировали: тушенку с луком и лапшой ели, к чаю шоколад у нас был. Потом закрома опустели. Чай, правда, у нас не кончался. С чаем было хорошо.

Я взял пачек восемь сигарет саратовской «Примы» и выдавал их тем, в ком видел прок: дал чеченцу, Васе Оглы. Сафару и Антону мы дали по паре пачек с фильтром.

Короче, я понял, что в колонии дачка — это тоже радость, но небольшая в сравнении с той, которую получаешь, когда дачка приходит в малую хату, где вас трое-четверо всего. В отряде девяносто с лишним гавриков, и невозможно воспользоваться своей дачкой самому. Распределение я скинул на Юрку. Когда у меня просили сигарет или чаю, я отсылал: «К Юре! Он у нас главный».

Когда тяжелая тюремная машина, наконец, повернулась и деньги, остававшиеся у меня на счету в Саратовском централе, все-таки пришли сюда за Волгу, а случилось это через месяц, я пошел в магазин. Туда нужно заранее записываться за неделю. И только тем, у кого есть деньги на счету. Да еще приводят строем. Да еще все стоят и ждут, когда приведут продавщицу. А когда ее ведут, эту бесформенную пожилую тетку, всех издевательски поворачивают «Кругом!» Чтобы, значит, не смотрели. Однако, когда ты стоишь в очереди уже в самом помещении, то все там так устроено, что через большое без стекла окно ты потом эту тетку во всех подробностях целый битый час лицезреешь. Да и, по правде говоря, ничего, кроме отвращения (ну, ладно, безразличия!), это большое животастое старое животное не вызывает.

Я хотел купить на все деньги. Но Карлаш практично не разрешил мне этого делать, заявив, что деньги могут мне понадобиться на оформление паспорта, на… да мало ли на что могут понадобиться деньги в неволе. Мы купили чуть ли не сорок пачек «Примы» и десяток пачек «Петра I», чаю купили «Майского» четыре пачки по 250 граммов, ватрушек свежих двенадцать штук, конвертов.

Все это богатство быстро, впрочем, растаяло в океане мелких заемов, отдач, подарков нужным нам людям, так что через дней десять Юрка и Мишка ограничивали себя в сигаретах, занимали у Галецкого и Али-Паши. В отряде нашем где-то десяток человек получают дачки более или менее постоянно. Многие осужденные, особенно с большими сроками, не получают вовсе ничего, поскольку родственники от них давно отвернулись. Иногда лишь вдруг приезжают на свиданку и тогда кормят, и человек появляется после свидания довольный и с пакетом. Но на такой большой коллектив, конечно, всегда недостаточно. Потому мы живем тут с лицами усталых легионеров, и щеки у нас ввалились, и мы постные такие, костлявые.

А Луна приходит иногда, вызывает меня, и мы с ним гуляем, нарушая правила. Карлаш и Ярош иронически улыбаются, они не понимают, о чем можно говорить так долго с рабочим шнырем, у которого руки похожи на изрубленные лапы зверя.

— Опять с народом общался, Эдуард, — подкалывает меня Мишка.

Ну а что, мы что, не одним воздухом дышим, не в одной стране живем?

XVIII

В колонии все натянуто, напряжено, все готово взорваться насилием каждое мгновение. Каждое мгновение тебя могут вызвать с вещами, вырвать из той хрупкой паутины — сети связей, которые ты с трудом наладил. Сорвать с твоей шконки (моя у стены внизу — редкое удовольствие), где ты видишь свои сны, от Юрки Карлаша, с которым иногда можно погулять перед отбоем, вначале он покурит в месте, отведенном для курения, а потом вы погуляете, беседуя, от Васи Оглы, он подтанцовывает перед тобой маленькими лаковыми туфлями — нервный цыган, от Али-Паши — большого слона и всех этих постных монашеских физиономий. Которые не опасны для тебя, и ты об этом знаешь. А некоторые даже дружественны к тебе. Может, в этом и заключается загадка чувства печали, которую испытываешь при разлуке. Ты покидаешь окружение знакомых тебе людей и вещей, а что-то будет впереди! Может, там затаились только недружелюбные.

В начале июня меня вызвали, не сказав зачем, и я, идя вместе с бригадиром, пацаном Солдатовым, в административный корпус, ожидал худшего. Может, в карцер, всегда найдется за что; может… дальше карцера, впрочем, я не мог сместиться. Ведь если бы на этап или в другой отряд, меня бы выкликнули с вещами и не предупредили бы совсем. Впрочем, все быстро разрешилось, у поста номер один на плацу стояли осужденные. Человек 15–20. Меня поставили в соответствии с первой буквой моей фамилии после зэков на «Р». И нас стали выводить мелкими группами и уводить в административное здание. А из здания выводили тех, кто «отстрелялся». Те, кто отстрелялся, и сообщили нам, что заседает комиссия по УДО. И тут я вспомнил, что мой адвокат подавал бумагу, чтобы меня рассмотрели по поводу возможности условно-досрочного освобождения. И что мне уже отказали в УДО. Об этом мне сообщил еще во время моего краткого пребывания в 16-м отряде отрядник 16-го капитан Жук. Мы стояли тогда на холодном ветру на утренней поверке, и Жук объявил: «Савенко! Отказ в условно-досрочном освобождении». Я не очень огорчился, потому что по неписаным правилам (как я потом узнал от самого Хозяина 13-й колонии, это требование незаконно) следует пробыть в колонии не менее шести месяцев, чтобы получить характеристику от администрации колонии, а без характеристики УДО невозможно. Я понял, что они ошиблись, вызвав меня. И уже знал, что бесполезно обращаться сейчас к ним, чтобы меня отвели обратно. Нужно покориться своей участи.

И я привычно впал в экстатический транс. То есть я отдался иссиня-яркому небу, солнцу, зелени деревьев. Над плацем дул ветерок. Я как мог выше приподнял козырек своего кепи и подставил лицо солнцу. И сузил глаза. Я так стоял, счастливый монах, общающийся с Солнцем и через Солнце с Творцом всего живого. Я оцепенел от Счастья, и только на оболочке моих глазных яблок (колотых и битых еще в 1996 году) двигались дубаки, козлы с бумагами пересекали мои глаза, прошла медсестра, толстая и старая, в сопровождении двух солдат с дубинками. Скользили они, как тени по воде, а моим глазам было все равно. Сияющее древнее небо и я. Зэки в это время перешептывались, переваливались, топтались нетерпеливо.

Когда настал черед букв «П», «Р» и «С», пошел и я мимо поста №1 в здание администрации. Впрочем, еще в состоянии нирваны. Множество кепи лежало на лестничной площадке второго этажа, их оставили осужденные, перед тем как углубиться в кишку административного коридора. Там был в конце тупик, в той комнате принимал меня однажды оперативник Алексеев. Сейчас мы прошли к двери другой комнаты. Там еще стояли несколько осужденных с фамилиями, начинающимися на предыдущие буквы. Мы построились вслед за ними в порядке живой очереди. И повернулись лицами в коридор. Ко мне подошел диктор радиорубки колонии дядя Толя Фефелов и завел со мной беседу. Точнее, он продолжил беседу, которую пытался начать со мной на плацу. Там я лишь промычал что-то ему в ответ и ушел головой вперед вверх, в нирвану. В коридоре он настиг меня. Но даже в коридоре я сумел не разговаривать с ним. Два года тюрьмы и колония научили меня навыкам ухода в метафизический мир. Потому я кивал дяде Толе, дружелюбно улыбался ему, а сам стоял там под тусклыми лампочками, как под солнцем, и ой как мне было хорошо и спокойно!