Американские каникулы, стр. 49

– Эдуар, я прошу вас уйти! – уже истерически вскрикнула Дороти.

– Я если я не уйду, что будет?

– Мне придется вызвать полицию…

– Нам не нужна полиция. Мы справимся сами… – Упитанный, чистый юноша, разводя руками толпу, пробирался к нам. Несомненно, университетский атлет. Блондин, странно напоминающий Джеймса Дина, но раздувшегося от инсулинового лечения.

– Иди, иди сюда, прелестное дитя! – сказал я, перефразируя забытого мною русского поэта. – Приближайся! – Я поманил его пальцем.

От моей гостеприимности пыл его, кажется, поохладел. Во всяком случае, Джеймс Распухший Дин приближался медленнее, рассчитывая, может быть, что девушки успеют схватить его за бицепсы с криками: «Не надо, Саня!» Впрочем, я сразу же вспомнил, что действие происходит во Франции, в Париже, а не на Салтовском поселке – окраине Харькова. Я же, разумеется, блефовал, то есть у меня не было ни ножей, ни револьверов, плюс я знал, что я очень пьян и достаточно просто разогнаться и толкнуть меня, чтобы я свалился. Я угрожающе сунул руку в карман брюк…

Позже выяснилось, что это была в корне неверная тактика. Нужно было не упорствовать и уйти. На что я надеялся? Собирался драться с толпой юношей? Что вообще может сделать один пьяный тип в толпе, окруженный со всех сторон? Ничего. Но они не желали рисковать. Нечто тупое и холодное ударило меня по затылку сзади, и белые кляксы мгновенного бенгальского огня закрыли от меня лица представителей digestive generation. Так Энди Уорхол заляпывает портреты знаменитых людей брызгами краски. Кляксы сменились наплывающими с тошнотворной медленностью друг на друга белыми же пятнами, а затем темнотой. Как дом, умело взорванный американскими специалистами, я аккуратно опустился этаж за этажом вниз. Вначале колени, потом бедра, туловище, руки, и, наконец, накрыла все крыша.

Когда я открыл глаза, оказалось, что я-таки накрыт. Моей же курткой с попугаями. Я лежал в холодной старой траве, и вокруг меня столпились растения, чтобы разглядеть идиота. Может быть, это был Ботанический сад. В стороне, сквозь листву, разбрызгивал свет, несомненно, фонарь. Голова весила в несколько раз больше, чем обычно…

Человек бывалый, я потрогал голову. С физиономией и ушами было все в порядке. Рот, десны и язык функционировали нормально. Все зубы, я прошелся по ним языком, были на месте. Правая рука в локте побаливала, но не очень. Беспокоила меня задняя часть черепа. Я повозился, сел и только тогда ощупал затылок. Он увеличился в размерах. Мне даже показалось, что у меня два затылка. Несомненно также, судя по густо, в комок, слипшимся волосам, на затылке запеклась в корку кровь. Однако я снова легко прошелся пальцами по корке, разлома скорлупы головы не нащупывалось. И это было самое главное. Дешево отделался.

Встав на четыре конечности, я попытался принять вертикальное положение. Голова перевешивала, и посему на поднимание у меня ушло несколько минут. Скорее даже не на сам процесс поднимания, мышцы ног действовали исправно, но на то, чтобы освоиться с держанием новой, много более тяжелой головы. Я встал и, держась за ствол дерева неизвестной мне породы, огляделся… Заросли простирались, насколько позволял видеть глаз. «Большая дорога начинается с обыкновенного первого шага, Эдвард», – сказал я себе по-русски и совершил этот первый шаг. Денег оплатить такси у меня не было, мысли о существовании метро мне даже в голову не пришли, в этот час ночи они были бы абсурдны, посему нужно было шагать. Плаща своего в окрестностях я не обнаружил.

После десятка шагов сквозь заросли меня неожиданно вырвало. Так как меня уже лет десять не рвало, исключая те редкие случаи, когда я по собственному желанию засовывал два пальца глубоко в рот, желая избавиться от проглоченных гадостей, то струя вонючей жидкости, вдруг брызнувшая из меня на невинные старые травы, меня ошеломила.

– Ни хуя себе! – пробормотал я и, сорвав поздний большой лист, вытер листом рот. Застегнул молнию на куртке до самого горла и побрел к фонарю…

Выяснилось, что я нахожусь в парке, спускающемся от Трокадеро к мосту Иены и Эйфелевой башне. Я думаю, что, испугавшись содеянного, папины детки, добрые души, привезли меня в автомобиле и оставили в парке, накрыв даже курткой. Очевидно, им было ясно, что я жив, посему они лишь хотели свалить от ответственности. От суффранс и дулер, которые вызовет у них беседа с полицейскими, ибо представители законности несомненно попытаются узнать причину появления мужчины с разбитой головой и без сознания в апартменте Дороти… Я недооценил их способности. За что и получил. Однако я справедливо винил себя и только себя. Если ты сам нарываешься на драку, не жалуйся потом, если тебя побьют. А они тебя побили, Эдвард…

Я пошел, держась Сены, ориентира, который всегда на месте, и даже пьяный человек с разбитой головой не сумеет выпустить из виду такой выразительный ориентир.

Приближаясь к пляс дэ ля Конкорд, я сочинил себе рок-песню на английском языке. Чтобы веселее было идти. Потирая руки, я шел и распевал:

Далее я исполнял арию аккомпанирующего музыкального инструмента, может быть, пьяно или гитары с одной струной, и прокрикивал припев:

Под «безработным лидером» я, очевидно, имел в виду себя. Не инсулинового же блондина…

Возле моста Арколь меня застал рассвет. Было холодно, но красиво…

«Студент»

Мы познакомились на литературном вечере в Нью-Йорке. Вечер был устроен в пользу русского эмигрантского журнала, издающегося в Париже. Меня, самого скандального автора, пригласили, я догадываюсь, как приманку. Скучающий слуга мировой буржуазии, я в то время работал хаузкипером у мистера Стивена Грэя, я охотно явился, предвкушая ссору. К тому же мне хотелось отблагодарить, пусть только своим присутствием на благотворительном вечере, редакторов журнала, два раза поместивших мою чумную для эмигрантских публикаций прозу.

Большого скандала не случилось. Однако меня все же обвинили в том, что мои произведения «льют воду на мельницу советской власти». Я улыбнулся и философически заметил, что любая русская книга выгодна какой-нибудь власти. Тут встал он, будущий труп, одетый в черный бархатный пиджак, и сказал:

– Ты не должен извиняться перед каждой старой рухлядью (мой обвинитель был старик)… Ты написал гениальную книгу, и нечего стесняться этого. Я честно вам скажу, – обратился он к полусотне собравшихся, – я сам собирался написать такую книгу, но он, – будущий труп энергично указал в меня пальцем, – меня опередил.

Русские несдержанны в своих оценках как ни одна другая нация. «Гениальный, гений, гениально…» – запросто слетает с их языка. Однажды мне пришлось даже услышать выражение «обыкновенный гений». Посему я не опровергнул соотечественника и не стал оспаривать пышнейший эпитет, приклеенный им к моей книге. Подискутировав еще некоторое время по моему поводу, я все это время мирно улыбался в президиуме, русская литературная общественность за рубежом дружно закончила вечер водкой, бутербродами и салатом, к которому подали бумажные тарелки, но почему-то забыли подать вилки. Еще не старый, крепкий красномордый профессор русского языка с седым чубом, очень гордившийся тем, что в нежном возрасте шестнадцати лет сражался вместе с эсэсовской бригадой против коммунистов, подошел (кожаное пальто до пят, рюмка водки в руке) и прохрипел нахально:

– Такие как ты, юноша, развращают русскую молодежь, приучая ее к гомосексуализму и наркотикам. Как минимум к пиздострадательству, – добавил он.