Теплый дождь, стр. 7
Да, да, чем ближе он подбегал к военному, тем все больше и больше узнавал его. Да, это был отец! Он шагал своей спокойной, уверенной походкой. Будь бы здесь те довоенные доминошники, они бы обязательно обернулись и сказали с удовольствием: «Строевик!» Да, такую походку можно было узнать за сто верст, и фигура у военного была как у отца, и руками он размахивал так же.
Алеша догнал военного и кинулся ему на спину! «Папа! – шептал Алеша. – Папа!» – говорил и целовал отца куда-то в шапку, в висок, в погон.
Военный повернулся к Алеше, и Алеша закрыл глаза, готовый умереть.
Это был не отец.
Алеша все стоял и стоял, а его тормошил за рукав Гошка, и военный все спрашивал: «Что ты, мальчик? Что ты?..»
Алеша открыл глаза и снова увидел незнакомое пожилое лицо военного.
– Простите, – прошептал Алеша, – простите меня, – и обошел военного, уводимый Гошкой.
– Вот дурачок, – приговаривал Гошка, схватив Алешу за рукав. – Вот дурачок…
Они прошли несколько шагов, и Алеша обернулся, все еще не веря себе.
Военный стоял под фонарем и смотрел на Алешу. Тусклая лампочка бросала на его лицо густые тени, военный – только что такой бодрый, четко печатавший шаг, – стоял, опустив плечи, понурившись, словно горько о чем-то думал.
Мальчишки уходили, военный становился все меньше и меньше, пока не скрылся за поворотом, будто вкопанный стоя под фонарем.
4
– Вот дурачок… – все повторял Гошка, ведя Алешу за рукав. – Вот дурачок!
Алеша послушно шел за ним; руки, и ноги, и все в нем будто налилось железом, тянуло куда-то вниз. Вдруг ему страшно захотелось спать, он зевнул раз, другой и так зевал до самых дверей, а Гошка испуганно глядел на него и спрашивал:
– Ты чо?.. Ты чо?..
Дома Гошка стащил с Алеши пальто и посадил его на кровать. Голова кружилась, стены плыли перед ним, и потолок падал, все время падал сверху.
Гошка что-то сказал и исчез. Алеша сидел на кровати, его покачивало. Захотелось пить. Он встал, добрался до стола и опять увидел отца.
Сначала отец смотрел из деревянной рамки, потом он вдруг вырос, стена и стол исчезли куда-то, и отец сидел на ромашковой лужайке, смотрел, жмурясь, на Алешу и улыбался.
Всю тяжесть будто смахнуло рукой, Алеша шагнул навстречу отцу, но ударился обо что-то и сказал тихо:
– Папа!
Отец улыбался, смотрел на Алешу, но будто не видел его.
– Папа! – позвал Алеша погромче.
– Я слышу! – ответил отец и кивнул Алеше.
Алеша вздохнул. Да, все было наяву, взаправду. И отец был, и ромашковое поле – протяни руку и сорвешь цветок.
– Как же теперь, папа? – спросил, волнуясь, Алеша.
– Ну, ну, выше нос! Ты ведь сын командира! – ответил отец.
– Неужели ты не вернешься?
– Рано или поздно люди умирают, и ничего тут не сделаешь.
– Но ты – очень рано. Ведь ты совсем молодой.
– И молодые умирают, – сказал отец. – А я ведь солдат.
– Ты хочешь, чтобы и я был солдатом? – спросил Алеша.
– Решай сам, – сказал отец. – Может быть, ты и не захочешь стать военным. Но если война…
– Я понимаю, – сказал Алеша.
Он подумал, что они говорят как равные, как если бы говорили двое взрослых. Если бы тут была мама, она бы удивилась, наверное. А может, нет. Просто сидела и слушала бы их.
– Но кем бы ты ни стал, – сказал отец, – будь всегда сыном командира.
– Ты знаешь, тебя наградили орденом Отечественной войны…
Отец улыбнулся.
– Носи его ты. Этот орден передается наследникам. Значит, тебе. И еще запомни… Я крепко любил маму… Я думал о тебе и о ней, когда умирал. Береги ее.
Отец улыбнулся, махнул рукой, словно прощаясь, и что-то сказал, но что – Алеша не расслышал.
Он шагнул к отцу, стараясь догнать его, но опять больно стукнулся обо что-то.
Отец исчез.
Перед Алешей был стол, на столе стояла фотография, а в дверях встревоженно улыбался Гошка.
– Ты куда? – спросил он Алешу. – Тебе чего?
Все в Алеше снова налилось какой-то странной тяжестью, и все стало опять безразлично ему.
Гоша отвел его на кровать, раздел и плотно укутал одеялом. Алешу знобило. Прямо колотило его.
Гошка укрывал его старыми шубами, а Алешу все трясло и трясло.
– Хочешь, – спросил Гошка, и глаза его заблестели. – Хочешь, я тебе почитаю письма моего отца?
Он вытащил из кармана стопку аккуратных треугольников.
– Ты лежи, – сказал Гошка, – и думай, что это тебе твой отец пишет.
Алеша кивнул, проваливаясь куда-то, и услышал лишь первые Гошкины слова: «Здравствуйте, милые мои Вера и Го… и Алеша! Гвардейский вам от меня фронтовой привет…»
«Мама, – подумал, проваливаясь в темноту, Алеша, – где же мама? Почему так долго ее нет?..»
5
Алеша будто плыл по странному морю.
Он то проваливался в глубину, и тогда не было ничего, кроме темноты и тонкого звона в ушах, то всплывал из этой глубины, и тогда ему виделась все одна, многократно повторяющаяся картина…
Вокруг взлетала земля. Взлетала справа, слева, впереди, ухало за спиной. А Алеша все полз и полз куда-то и никак не мог доползти.
Он полз, а сзади шуршал Гошка. Они ползли, и Алеша мучительно вспоминал и не мог вспомнить, куда они ползут и зачем.
Они ползли и ползли бесконечно, ободрав в кровь локти, и неожиданно все стихло. А впереди показались танки. Он посмотрел направо и налево, он обернулся назад, – отовсюду серые, мышиного цвета танки с белыми крестами на башнях, громыхая железом, урча моторами, двигались на них, медленно и неумолимо.
Алеша старался вжаться в землю, сровняться с ней. Он вжался в нее и сровнялся с ней. Перед ним, высокая, как тополь, качалась ромашка. И прямо на нее лез танк.
И вдруг Алеша услышал, как за спиной вскочил Гошка и побежал вперед. Алеша удивился: Гошка был большой, прямо взрослый, и одет в военную форму. Он бежал прямо на танк, и в одной руке у него была связка гранат. Подбегая к танку, Гошка обернулся, и Алеша увидел, что это никакой не Гошка, а отец.
– Постой, папа! – крикнул Алеша. – Постой!
Отец улыбнулся ему, и движения его стали плавными и медленными. Он плавно размахнулся, и связка гранат медленно полетела в надвигающийся танк…
Яркий свет слепил глаза, и Алеша опять провалился в глубину, а когда выныривал, он снова полз, и снова лезли танки со всех сторон, и опять вместо Гошки оказывался отец, бросающий гранаты. А потом разрыв гранаты опять бросал его в темноту…
Эта странная качка продолжалась бесконечно долго, темнота, сменяющаяся видением, выматывала, как если бы его посадили в бочку и, закрыв, начали ее крутить… Было тяжело, до тошноты тяжело, и Алеша звал отца, просил, чтобы он остановился, но папа бросался под танк, и опять наступала темнота. Понимая, что отца больше нет, проваливаясь в небытие, Алеша звал маму. Но ее не было. Ее упорно не было, будто не было вовсе. Алеша знал, что она где-то тут, и, собирая последние силы, звал ее, но мамы не было.
Наконец яркий свет взорвавшейся гранаты приобрел какую-то желтую окраску и словно остановился. Алеша внимательно разглядывал светлые блики перед собой, пока, наконец, не понял, что это солнце. Был уже закат, и на потолке двигались последние лучи.
Алеша оглянулся и увидел рядом с собой множество кроватей и в белом халате Веру Ивановну.
– Ну вот, – сказала она, садясь на краешек кровати. – Ну вот и все. Теперь дело пойдет! – и засмеялась.
Алеша все еще озирался вокруг себя. На кроватях лежали взрослые.
– Не вертись, – сказала Вера Ивановна, – ты в госпитале.
– Где мама? – хрипло спросил Алеша.
– У нас карантин, ее не пускают. Но ты не волнуйся. Я буду к тебе часто приходить.
Вера Ивановна говорила еще что-то, но Алеше вдруг страшно захотелось спать, и он закрыл глаза, не в силах ее слушать.
Он подумал, что снова, наверное, провалится в темноту, но нет, качка кончилась; кончилось это тяжкое море, и сон у Алеши был светлый, похожий на потолок, расцвеченный солнечными пятнами.