Лабиринт, стр. 20
Толик вообразил на мгновение себя слепым и крепко зажмурил глаза. Стало темно, только какие-то розовые точечки плыли стаей.
Он пошарил руками и снова открыл глаза. Нет, невозможно представить, что ты никогда не увидишь ничего, ничего… Невозможно представить, что не увидишь эту комнату, синий абажур под потолком, маму…
Неожиданно Толик подумал о маме как-то по-новому.
Конечно, слепая женщина – ужасно несчастная, и ее беде никак нельзя помочь. Мамина же беда зависела только от нее одной, он был уверен в этом.
Ей только надо набраться сил. Надо только решиться и переломить себя. Уйти от бабы Шуры. Уехать вместе с отцом в другой город – и все будет хорошо.
Он подумал про двух старушек – про мать и дочь.
Но тогда мама не сможет, как они? Не должна? Ей плохо с бабкой, это ясно, и хорошо без нее, тоже ясно. Но это со стороны. Пусть даже так, размышляет Толик, все равно, он размышляет как бы со стороны. Ведь маме надо бросить свою мать.
Толик всегда ругал маму, что она слабая, что она бессильная, – и вдруг он стал понимать ее колебания, ее слабость и бессилие. Неожиданно эта мамина слабость повернулась к нему другой стороной. Мама будет страдать сама, но не бросит бабку – вот что вдруг понял Толик.
Он уже разделся и лежал на раскладушке, приготовясь спать. Неожиданно ему захотелось сделать маме что-нибудь очень хорошее. Словно теплая волна захлестнула его.
Он приподнялся на локте и позвал громко, чтоб и баба Шура слышала.
– Мама, – сказал он, – иди скорее. Ну иди же!
Мама вскочила встревоженно, светлой тенью заслонила окно.
– Что ты? – спросила она испуганно.
– Ничего, – ответил Толик. – Наклонись!
Мама наклонилась, думала, что Толик скажет ей что-нибудь тайком от бабы Шуры, но он обнял ее свободной рукой и поцеловал.
Он сразу отвернулся, закрыл руками уши, не желая слушать бабкиных высказываний, ее последних слов.
Но баба Шура ничего не сказала, и Толик, распластавшись, тут же уснул. Проваливаясь в сон, он увидел Изольду Павловну, ее пронзительный взгляд и услышал снова ее слова:
– Без матери завтра не приходи!
«А вот и приду», – подумал он упрямо.
9
Так он ничего и не сказал маме. А утром, прибежав в школу, сразу наткнулся на Изольду Павловну.
Она стояла у раздевалки, сложив руки, как Наполеон, и ждала его.
Толик затоптался, поглядывая на блестящее пенсне учительницы, и мучительно соображал, что делать. То ли пройти мимо нее, будто бы забыв вчерашнее, мирно поздороваться, то ли, пока не поздно – была не была! – рвануть назад и целый день шляться по городу. Но пока он соображал, Изольда Павловна нетерпеливо сказала:
– Давай же скорей!
Ничего не понимая, Толик разделся и отправился вслед за учительницей.
Она выстукивала по коридору мерную, нудную дробь. Толик шел за ней, как кролик, загипнотизированный удавом, и лишь в последнюю минуту, когда они приблизились к кабинету директора, догадался, в чем дело. «Вот оно что! – подумал Толик, холодея. – Значит, его задумали кинуть в мельницу! Между древнеримскими жерновами?»
Дверь в кабинет директора была белая, будто за ней сидел не Махал Махалыч, а зубной врач. Вот сейчас Изольда Павловна схватит Толика за руки, чтоб он не брыкался, а директор станет сверлить ему зубы – ж-ж-ж-м! Толик даже простонал от боли, белая дверь распахнулась, он вошел и остановился у порога.
– Вот, привела! – сказала Изольда Павловна, отдуваясь, будто она запыхалась, будто она тащила Толика за руку, а он упирался. – Знакомьтесь. Ваш корреспондент.
Толик огляделся.
За столом сидел Михаил Михайлович, директор – Махал Махалыч, как звали его для удобства ребята. Или Топтыгин в квадрате: мол, два Михаила в одном имени. Кроме Махал Махалыча, в кабинете был еще один человек. Он стоял посреди комнаты, заложив руки за спину, и покачивался как пресс-папье – с носков на пятки, с пяток на носки. Дядька был высокий, седой и очень добродушный.
– Ну, ну, – сказал он, покачавшись, и протянул Толику руку. – Интересно познакомиться.
Седой стоял посреди кабинета с протянутой рукой, и Толику пришлось подойти к нему.
– Так вот, – сказал седой, – я и есть тот самый «товарищи, партийный комитет», которому ты писал.
Толик почувствовал, как у него холодеют пальцы, как отливает от головы кровь и там становится пусто и прохладно, будто в голове не мозги, а прогуливается ветерок.
– Рассказывай! – бодро велел седой. – Рассказывай все по порядку, я тебя внимательно слушаю. – И, наверное, заметив, что у Толика остановились и расширились зрачки, добавил мягко: – Да ты не бойся! Говори как на духу – и все будет хорошо, не зря же ты на нас надеялся!
«Вот она, расплата!» – лихорадочно думал Толик. Да, он знал, что его могут разыскать. Но ведь он не предполагал, что все сложится так. У него и мысли не было, что из партийного комитета могут прийти прямо сюда, в школу.
Толик мучился, Толик презирал себя, воевал с бабкой, прятался от отца – и все это были его личные дела. И никто не мог сунуть в них свой нос. Это были страшные тайны Толика. А теперь их узнает вся школа! Будто он играл в домино, а потом показал все свои костяшки – смотрите!
Все! Конец!..
Толик неожиданно успокоился.
Сейчас он смотрел на себя как бы со стороны. Будто не пятиклассник Бобров сидел тут, в директорском кабинете, провалившись по уши в черное мягкое кресло, и будто не с ним говорил седой. Он чувствовал себя как бы зрителем, как бы посторонним.
– Так я слушаю тебя, – сказал седой. – Почему ты решил, что именно партком тебе поможет? А не сами твои родители?
«Он совсем не строгий», – машинально отметил Толик.
– Я жду! – повторил седой. – Говори уж, раз писал…
Толик молчал.
– Ты сам сочинял эти письма? – спросил опять высокий человек, доставая из кармана два знакомых конверта…
Толик молчал. Что ему оставалось делать? Признаться, что одно он написал, почти ничего не соображая, в тумане, потому что его избили. А про второе вообще ничего не объяснишь. Даже если сказать, они не поймут, скажут, врет, изворачивается, вон чего нагородил. Нет, лучше молчать.
– Ну что с тобой будешь делать! – вздохнул седой. – Твердый ты, видно, парень, с характером, слова от тебя не добьешься. Значит, писал, все обдумав, все всерьез.
– Видно, всерьез тебя обидел отец, – тихо сказал Махал Махалыч. – Видно, крепко он виноват!
Кровь мгновенно прихлынула к сердцу, к голове, к рукам, и Толик почувствовал, как покраснел от пяток до макушки.
«Значит, они решили, что виноват отец. Значит, отцу будет плохо», – подумал он и вдруг, сам того не ожидая, крикнул:
– Нет!
Один раз он уже стал предателем отца. Больше не будет. Ни за что не будет.
– Ну, ну! – сказал седой. – Так ты считаешь, что отец не виноват?
– Нет! – снова ответил Толик.
– Но почему ты писал жалобы? – удивился он. – Да еще одну из них в горком. Откуда ты вообще знаешь, что можно жаловаться в партком, в горком?
– Такая настойчивость, – сказал из-за стола Махал Махалыч, обращаясь к седому, – такая последовательность на дело рук ребенка не похожи. Тут действовал прямо-таки профессиональный склочник.
Директор встал, вышел на середину комнаты и остановился рядом с седым.
– Н-ну, почему же? – протянула Изольда Павловна, блестя пенсне. Все время она стояла сбоку и молчала, будто чего-то ждала. – Причиной этих писем, – сказала она, – может служить целый комплекс – нездоровая обстановка в семье, дурное влияние улицы. – Говорила седому и совсем не замечала директора. – Знаете, я давно замечала за мальчиком слишком уж какую-то… м-м… потаенность, что ли… А это плохой признак. Не зря поговорка говорит: в тихом омуте черти водятся!
Словно отчего-то обидевшись на Изольду Павловну, Махал Махалыч вдруг быстро отошел к окну, громко забарабанил о подоконник костяшками пальцев, а Толик подумал, что он уже где-то слышал эти слова недавно. Кто-то говорил ему их.