Лабиринт, стр. 17
Все уроки Толик сидел как во сне. Слова учителей долетали откуда-то издалека, словно в ушах была вата. Потом так же далеко прогремел последний звонок, и Толик побрел одеваться. Он шел по лестнице – глухой, какой-то пустой, равнодушный – и вдруг едва не покатился кубарем: пропустил ступеньку.
Внизу, спиной к Толику, стоял отец.
Он стоял спиной и разглядывал расписание – наверное, смотрел, сколько у Толика уроков.
Толик метнулся в сторону и заскочил в уборную. Забравшись в кабину, он накинул крючок и прислонился лбом к двери.
Гулко громыхало сердце, он дышал тяжело, с перерывами. Каждый, кто входил в уборную и шаркал ногами там, за тонкой дверцей, казался Толику отцом, и тогда он сдерживал дыхание, чтобы его не было слышно.
Отдышавшись, Толик сбросил крючок и выглянул в коридор, едва приоткрыв дверь. Отец по-прежнему стоял у расписания, но уже не разглядывал его, а смотрел вверх, на лестницу. Весь класс уже разошелся, а Толика не было, и отец ждал, ждал терпеливо, крутя в руках шапку.
Толик почувствовал, как больно сжалось у него сердце. Он успел разглядеть, какое обиженное лицо было у отца, как разбегались черными полосками две морщины от носа. Отец похудел и казался таким беззащитным и жалким, что Толик едва не бросился к нему.
Он сдержался, прикрыл дверь, прошел мимо ряда кабинок. Что делать? Ждать, когда отец уйдет! Но он может не уйти. Он ведь видит, что Толикина шуба одна осталась на вешалке. Он может предупредить нянечку, а сам пойдет по классам искать Толика, а потом зайдет в уборную и найдет его тут.
Толик взглянул за окно. Во дворе дурачились ребята из их класса, гонялись друг за дружкой. Одна Женька стояла в стороне, поджав губы и снисходительно глядя на остальных.
И вдруг Толик кинулся к окну.
Форточка! Форточка в нем была такая, что в нее мог пролезть не только мальчишка, но и не очень толстый взрослый.
Толик влез на подоконник и выбросил в форточку портфель. Сумка грохнулась среди играющих ребят, и они испуганно остановились, подняв головы. Толик ухватился за перекладину форточки, подтянулся, опираясь на оконную ручку.
Ребята увидели его и весело загалдели.
Толик просунулся в форточку и повис уже по ту сторону окна.
Этаж был первый, но довольно высокий. Правда, внизу чернел сугроб грязного, подтаявшего снега, и Толик разжал руки.
Стекло и стенка смазались перед глазами, и Толик по пояс провалился в грязный сугроб.
Ребята вокруг хохотали. Цыпа хлопал Толика по спине и кричал:
– Ну, не ожидал от тебя! Молоток!
Но Толику было некогда выслушивать похвалы.
Он выбрался из сугроба, схватил сумку и, оглянувшись на дверь, из которой каждую минуту мог выйти отец, кинулся к дому.
Пробегая мимо Женьки, стоявшей отдельно от ребят, Толик мельком взглянул на нее. Учительницына дочка смотрела на него, скривив брови, будто для того и стояла тут, чтобы увидеть, как Толик выпрыгнет из уборной.
– В тихом омуте, – сказала она вслед Толику, – черти водятся!
Толик не стал с ней спорить.
Ему было не до Женьки.
Он мчался по улице, как ошпаренный, без шапки и без пальто, и прохожие смотрели ему вслед.
Вечером мама сходила за шубой.
Она вернулась заплаканная, долго вздыхала, а потом сказала:
– Нянечка говорит: целый день ждал… Недавно ушел…
Бабка хмыкнула, нацепила на нос очки, стала царапать пером бумагу, шевеля губами.
«Пишет! – в отчаянии подумал Толик. – Пишет!!» И вдруг почувствовал, как устал, смертельно устал. Что он не в силах совладать с жуткой бабкой.
Баба Шура стащила очки, покусала в раздумье дужку и вдруг спросила, оборачиваясь к Толику:
– Грозился, говоришь? Кулаками махал?
Толик захлебнулся.
– Рехнулась?! – заорал он. – Да он меня не видел!
– Угу, – сказала бабка, не отрываясь от своих мыслей и не слыша Толика. И снова заскоблила перышком.
В голове у Толика зазвенело, и он пожелал страшного. Он пожелал бабке смерти…
7
Он устал, смертельно устал от этой войны, он был не в силах одолеть бабку. Но отступиться, махнуть рукой, сказать самому себе: я сделал все и больше не могу – это значило сдаться.
Это значило трижды стать подлецом.
Первый раз – уступив силе, второй – нечаянно, желая добра, и в третий – сейчас, сдавшись.
Толик прикрыл глаза.
Жалобы, как серые, скользкие жабы, сидели напротив отца, широко разевая глотки. «Товарищи, партийный комитет, прошу вас вернуть моего папу…» Жабы подступали к отцу все ближе, тяжело подпрыгивая и жирно шлепаясь.
Толика передернуло.
Нет, это было ясней ясного. Он должен что-то сделать.
Он уснул и проснулся с этим вопросом: что? Что сделать?
Третья жаба, запечатанная в голубой конверт, лежала на столе. Сейчас Толик уйдет в школу, и чуть погодя бабка выпустит свою серую, скользкую тварь.
«Что делать? – лихорадочно соображал Толик. – Может, схватить голубой конверт и порвать его на глазах у бабки?» Она сочинит новую жалобу, да еще позлее, чем эту, – она ведь будет мстить тогда не только отцу, но и Толику. Тихо украсть? Но какая разница? Нет, надо так. Когда она бросит письмо, надо сломать ящик.
Но он железный.
Взорвать?
Чем?
Сжечь?
Сжечь! Набросать туда горящих спичек.
А чтобы лучше горело, взять с собой пленку. Старые диафильмы. Еще отцовские. Новые пленки не горят. А старые как порох. «Синяя птица». «Волк и семеро козлят». Детские сказочки для малышей младшего возраста.
Когда-то Толик смотрел с восторгом эти сказочки и думал, что все на свете хорошо, все прекрасно – одни синие птицы, и козлята, и Красные Шапочки. А Серые Волки – негодяи. Серых Волков всегда убивают охотники.
Да, все это было. Теперь не так. Теперь Толик знает про Серых Волков чуть-чуть побольше.
Здравствуйте, дорогая баба Шура, волчиха из волчих! Здравствуйте, толстый почтарь, волчья шкура. Теперь-то Толик покажет вам, что такое настоящий охотник. Это вам не сказочки для детей!
Озлобляясь все больше и больше, Толик схватил пленки и выскочил в коридор. В школу он сегодня не идет. Ему сегодня не до школы.
Выйдя из дому, Толик спрятался за углом. Бабка не мешкала. Мелкими, немощными шажками она прошлепала мимо него, держа в руке голубой конверт.
Толик крался за бабкой, будто умелый сыщик, привыкнув уже таиться на улице.
Баба Шура бросила конверт, заторопилась назад, а Толик стал озираться, выжидая, пока улица опустеет. Но народу, как назло, было много.
Медленно, переваливаясь с боку на бок, похожие на уток, прошли две тетки с авоськами в обеих руках. Авоськи тянули их к земле, но они будто не замечали тяжести – тараторили по-сорочьи.
Потом промчался какой-то первоклашка. Возле ящика он словно споткнулся и стал ковырять в носу, разглядывая Толика. Пришлось его шугануть. Первоклашка не обиделся, побежал дальше, торопясь пуще прежнего, будто смотрел он не на человека, а на ворону. Птица улетела, и смотреть стало не на что, вот он и побежал.
А погода стояла прекрасная! Город был насквозь пронизан солнечным светом. Солнце дробилось в лужах, слепя серебряными звездочками, залезало за воротник, щекотало, прыгало, как футбольный мяч с голубых крыш прямо в грачиные гнезда, где орал и резвился прилетный народ.
В другой раз Толик порадовался бы весне вместе с грачами, но сейчас солнце светило не для него. Он ждал, а народ все шел и шел, и от волнения у Толика уже тряслись руки.
Наконец улица опустела. Толик ступил на край тротуара, чтобы было виднее. Да, никого нет, вот только проедет этот самосвал…
Машина промчалась мимо Толика, ее тряхнуло, и сноп грязи обрушился на мальчишку. Толик будто окунулся в лужу. Шуба стала похожей на половую тряпку, грязь стекала с лица. Толик отплевывался, на зубах хрустел песок. Струйки грязи попали даже за шиворот.
Вначале Толик опешил и вдруг дико, по-уличному заругался. Никогда в жизни еще не ругался Толик, стыдился бранных слов, грязных и липких, а тут – тут не выдержал. Ведь, конечно же, шофер нарочно подъехал к яме, нарочно облил его и даже не остановился, укатил себе, довольно посмеиваясь.