Благие намерения, стр. 19
– Буду жить дома и ходить в нормальную школу.
– Я тоже, – вскочила Зина Пермякова.
Я чувствовала, как холодеют у меня руки. Будто сунула их в прорубь. Нонна Самвеловна подошла ко мне, забыв о классе. Добрые карие армянские глаза смотрят растерянно. «Как хорошо, что дети малы, – подумала я, – и мы можем позволить себе роскошь растеряться у них на виду».
Я поглядела на Нонну Самвеловну, она на меня, я медленно поднялась и пошла к директору. Аполлоша еще кокетничал с замзавом и журналистом. Увидев меня, они дружно заулыбались, принялись пожимать руку, а у меня от этих поздравлений чуть слезы не брызнули. Ах, как глупо чувствовать себя не той, за кого тебя принимают, и получать авансы, не подтвержденные делом! Но выдача авансов только начиналась!
Среди недели газета, печатавшая письмо, опубликовала громадную статью, и у меня подкашивались ноги от страха, когда я шла по школьному коридору. Учителя со мной здоровались и разговаривали обычно, но мне в каждом слове виделось ехидство и едва скрытый укор. Еще бы! Главной героиней сейчас была я – этакая благодетельница новой формации, – а директор и даже дети служили фоном, и общее наше дело выглядело моим личным почином. Слава богу, что я уклонялась от разговора с тем молодым парнем из газеты, и это не осталось незамеченным. Да и что я могла еще тогда сказать? Выходило, материал для статьи давал Аполлоша. И все-таки мое положение было дурацким. В порыве откровенности я сказала об этом Елене Евгеньевне.
Да, Елене Евгеньевне! Бывает, сначала сделаешь, потом думаешь. Я сказала и испугалась – неужели засмеется? Но завуч тяжело потупилась и сказала:
– Чепуха, забудьте. Теперь уж что? Назвался груздем, полезай в кузов. Тяжело, если не выйдет. Можно сломаться. А вы только начинаете. Опасно.
Она приветливо оглядела меня, покачала головой.
– Вы, я вижу, честный человек, вам можно доверять. Так вот, мы с мужем оба педагоги, всю жизнь в школе, вроде что-то получалось. А теперь я разуверилась в себе. У нас есть шестнадцатилетний сын. Отбился от рук, ничего не помогает, никакая педагогика, никакой опыт, понимаете? Мы уже утешаем себя: мол, Ушинский тоже воспитал многих, а своего ребенка не смог. – Елена Евгеньевна вздохнула и улыбнулась. – Вот что страшно: понять, что ты все знаешь, но ничего не можешь.
Надо же, я нуждалась в утешении, а теперь утешать пришлось мне.
– Да я не к тому, девочка! – воскликнула Елена Евгеньевна. – Просто не спешите! Не делайте ошибок. А главное, не поддавайтесь отчаянию, если оно придет.
«Если оно придет». Я настороженно встречала детей в понедельник. Вглядывалась в их лица.
Каждый понедельник становился новой точкой отсчета в жизни малышей. По этим точкам можно выстраивать график.
Я принялась за него.
17
Это была толстая зеленая тетрадка. В понедельник я записывала высказывания ребят на разрозненных листочках, а потом переписывала в тетрадь по главам – каждая глава носила имя ребенка, а каждый пункт – минувшие выходные.
Вот как это выглядело:
Леня Савич.
1. Мы были в зоопарке.
2. Катались на коньках. Я знаю, как точить коньки.
3. Дядя Леня подарил мне электрический фонарик, и я теперь не боюсь темноты.
4. Дядя Леня получил премию, и мы ходили с ним в магазин выбирать подарок тете Ларисе. Купили духи.
Тут же пометки о тезке Савича – Леониде Ивановиче Маркелове, токаре с машиностроительного завода: год рождения 1930-й, член КПСС, зарплата – 200 – 230 рублей. Жена – Лариса Петровна, 1932-й, медсестра, оклад – 110 рублей. Адрес: Садовая, 4, квартира 12, телефона нет. Сын Витя, 12 лет.
Мои пометки. Против третьего гостевания: «А я и не знала, что он боится темноты».
Сева Агапов.
1. А у нас есть ружье. Степан Иванович обещал взять меня на охоту.
2. Мы заряжали патроны порохом и дробью. Скоро пойдем на охоту.
3. Ходили в тир, стреляли в мишень.
Мои пометки: «Ребята смеются. Спрашивают Севу, когда же на охоту?»
Точки в графиках то взлетают наверх, то падают. Так у Севы. После этого смеха он заплакал прямо в классе, развернулся и стукнул Колю Урванцева, который спросил: «Когда же на охоту?» А в очередную субботу спрятался в шкафчик для одежды, так что я его обыскалась.
Пришлось объясниться со Степаном Ивановичем, инженером теплосетей, человеком добродушным, но, пожалуй, безвольным. Он сам признался:
– Ведь это моя идея – Севу взять. Жена не против, конечно, но и не очень за. Так что требует от меня в магазины бегать, то-се, а на охоту никак не вырвусь.
Зато в следующий же понедельник Сева сказал, а я с удовольствием записала:
4. Ходили на охоту. Степан Иванович убил ворону.
На Севу закричал Коля Урванцев:
– Ворона – полезная птица! Ее нельзя!
– А никого другого не было! – ответил Сева.
Засмеялся весь класс. Но он не обиделся, не заплакал, как в прошлый раз, наоборот, делился впечатлениями:
– У меня ухи будто шапкой закрыло. Ба-б-б-ах! И ничего не слышно. Степан Иванович глотать учил, чтоб прошло.
Конечно, подробности в мою кардиограмму не укладывались. А жаль. Впрочем, память не хуже любой тетради сохранила забавное и грустное, слезы, улыбки, слова да, кажется, и сам воздух тех дней.
Хорошо помню, например, про Анечку.
Ко второй внешкольной субботе я сумела подготовить ее. Аня охотно пошла с Евдокией Петровной, а в понедельник помчалась ко мне через весь вестибюль с широко раскрытым ртом.
– М-м! – мычала она.
– Что такое?
– Посмотри!
Я посмотрела в рот, ничего не поняла.
– Евдокия Петровна три зуба запломбировала. Совсем не больно! Я у нее на работе была! Сама машинкой жужжала. Стану самотологом!
– Стоматологом! – Евдокия Петровна смущенно улыбалась позади Анечки, мотала головой, повторяла: – Ну огонь! Ну огонь!
Все перемены Анечка приставала к ребятам, открывала рот, показывала пломбы. Потом щелкала зубами, точно доказывала, какие они теперь у нее крепкие. Даже Аполлошу порадовала. Остановила в коридоре и показала рот.
Эти дети, замечала я, или замкнуты, или распахнуты настежь. В отличие от интернатовских, тех, что брали домой родители, мои малыши не имели середины. Или скован, или раскрыт. Причем и то и другое могло помещаться в одном человеке. Как в Ане.
Ведь любила она меня, любила, точно я это знаю, и будущее подтвердило это, могла бы проговориться, сказать, но молчала, пока не случилось…
Первой это заметила Нонна Самвеловна. Анечка Невзорова сидела у окна и несколько раз прямо во время урока вставала, смотрела в окно и не обращала внимания на замечания учительницы.
– Стояла так, – сказала Нонна Самвеловна, – точно ничего не слышит.
На перемене я зашла в класс. Анечка сидела за партой, упершись взглядом в стену. Я присела к ней, погладила по голове. Она, даже не повернувшись, привалилась ко мне, по-прежнему задумчиво глядя перед собой.
– Что случилось? – спросила я шепотом.
Анечка молчала. Потом, стряхнув оцепенение, посмотрела мне в глаза. Взгляд был совершенно взрослый. Точно разглядывала меня усталая, грустная женщина.
– Что там, за окном? – спросила я, и Анечка сжалась у меня под рукой.
– Ничего, – ответила она.
Послышался звонок.
– Будь умницей, – попросила я, – не забывай, что урок. И что сегодня в гости.
– Может, я не пойду, – загадочно ответила Анечка.
– Почему?
– Может, чего-то случится.
– Ничего не случится.
Но случилось. Посреди последнего урока дверь в спальню грохнула, точно выстрел, и, задыхаясь от плача, ко мне подбежала Анечка.
– Скажи, – прокричала она в отчаянии, – скажи, чтоб она ушла!
Я разглядывала посиневшее, ставшее каким-то больным лицо девочки и ничего не могла сообразить.
– Кто ушла? Евдокия Петровна?
– Нет! Мамка! Она все время тут ходит! К Евдокии Петровне будет приставать! Материться!
Отрывочные эти выкрики меня оглушали. Я прижала девочку к себе, поглаживала спинку, чтобы успокоить, и она кричала мне прямо в ухо. Но оглушали меня не слова. Их суть.