Журнал «Если», 2006 № 12, стр. 38

Судя по всему, они с той стороны.

Мальчик — точно тот, который тогда заблудился, и Хныщ еще показал ему, где их жилище.

Хорошо еще, не затоптал костер, гостям надо согреться. А потом, когда они расскажут о себе, решим, что делать.

Только вот они ничего не рассказывают. Сели у костра и греются. Хныщ достал мясо — благодарно вцепились, каждый в свой кусок. У женщины ничего не выражающие глаза, будто она не здесь, но вот где — и сама не знает.

— Ты так и не сказал тогда, как тебя зовут! — обратился Хныщ к мальчику.

— Тимус, — недолго помолчав, ответил тот, а потом вдруг заплакал.

Хныщ зашел в пещеру и начал рыться в куче оставленных вещей. Выбрал что покрепче и вернулся наружу. Тимус и женщина все так же сидели у костра, от последних кусочков вяленого мяса не осталось и крошки.

— Оденьтесь, — сказал Хныщ, протягивая им вещи. А потом спросил: — Ее-то как зовут?

Тимус, уже переставший плакать, замялся.

— Не хочешь — не отвечай! — добродушно проговорил Хныщ, наблюдая, как парнишка натянул на себя его старые штаны, длинные и широкие.

— Подверни, — сказал он, — а я поищу какой-нибудь пояс!

Он достал из мешка веревку, отрезал кусок и протянул мальчику.

Женщина так и сидела голой.

— Она что, не слышит? — спросил Хныщ.

— Она чуть не утонула, — ответил Тимус, подворачивая штанины, — наверное, из-за этого…

— А как она выбралась?

Мальчик ничего не ответил, он уже подпоясался веревкой и теперь застегивал старую клетчатую рубаху, причем делал это так неумело, что можно было подумать, будто он первый раз в жизни видел пуговицы.

— Значит, — сказал Хныщ, — ты ее спас! А потом добавил: — Попроси ее все же одеться, она ведь заболеет!

Тимус протянул женщине вещи, но та никак не отреагировала. Тогда он силком надел на нее какую-то бесцветную теплую кофту, она не сопротивлялась, лишь продолжала все так же смотреть ничего не выражающим взглядом, от которого Хныщу стало не по себе.

— Интересно, — зачем-то проговорил он вслух, — а как она наденет штаны?

— Ты поможешь! — сказал Тимус.

Они вдвоем надели на женщину штаны, и та сразу же вернулась к догорающему костру.

— Ладно, — сказал Хныщ, — выходит, что вы тут за всем и присмотрите!

— А ты куда? — спросил Тимус.

— Я ухожу, — сказал Хныщ, — мне надо в город…

— А придешь…

— Может, и не приду, тогда будете здесь жить…

Женщина вдруг пристально посмотрела на Хныща и негромко произнесла:

— Мы пойдем с тобой!

— Разговаривает! — опять вроде бы как сам себе сказал Хныщ.

— Нам нельзя здесь оставаться, — продолжила женщина, — нас здесь убьют!

— Тебя как зовут? — спросил Хныщ.

Она промолчала, хотя взгляд ее вдруг стал властным, пусть лишь на какое-то мгновение.

— Как хочешь, — сказал Хныщ, — но со мной вам все равно нельзя, это опасно!

— Везде опасно! — ответила женщина.

— Нельзя! — продолжал настаивать на своем Хныщ.

Мальчик молчал, он сидел у почти догоревшего костра и переводил взгляд то на женщину, то на Хныща, то на Волка.

— Ты возьмешь нас с собой! — властно сказала женщина, и Хныщ вдруг понял: он ее послушается. Да и потом — втроем веселее, он слишком долго жил здесь один, вроде бы и привык, но временами очень хотелось с кем-нибудь поговорить. Чтобы тебе отвечали, а Волк этого делать не умел.

— Ну что, Волк, — спросил Хныщ, — возьмем?

Пес заурчал в ответ — Тимус прилежно почесывал ему за ухом, и тому это явно нравилось.

— Третий знак… — отчего-то проговорил Хныщ.

— Что? — настороженно спросила женщина.

— Да так, — ответил Хныщ, — сон сегодня дурной был…

— Это все пожар, — сказала та, — ты его тоже почувствовал… — А потом добавила: — Там все сгорело, а может, и не все…

— Пошли, — сказал Хныщ, — пора! Помоги вход завалить! — обратился он к мальчику.

Тимус молча встал и пошел помогать. Они брали камни, подкатывали их ко входу, затем шли и катили другие. Один на другой, еще один, затем еще…

— Жалко будет, если разграбят, саксофон там… — сказал Хныщ, опять ни к кому не обращаясь.

— А что это? — не удержался от вопроса мальчик.

— Да так, — сказал Хныщ, — одна ненужная штуковина!

Взял мешок, забросил на спину, накинул лямку и размашистым шагом пошел прочь от реки, туда, где, если долго идти по холмам, можно выбраться на старую дорогу, ведущую в город.

Волк бежал рядом, женщина с Тимусом еле успевали за ними.

Полдень остался позади, желтый лес готовился к тому, что через несколько часов опять подползут сумерки, а следом наступит ночь.

Внезапно поднялся легкий ветерок.

Он принес с собой странный, до того не ощущаемый Хныщом запах — приторно пахло чем-то горелым.

Холмы то набегали на них, то пропускали вперед, Волк временами начинал беспокойно лаять, но потом успокаивался и опять бежал молча.

Старшая Мать шла замыкающей, она смотрела в спину Тимусу и думала, что мир опять перевернулся, как и в тот день двадцать лет назад, когда все началось.

Хныщ пытался представить, что они будут делать, когда доберутся до окраин, и где сегодня будут ночевать, да и что будут есть, потому что вяленого мяса больше нет.

А Тимус хотел одного — узнать каким-нибудь образом, что произошло с Монкой и осталась ли она в живых, только не знал, как бы ему это сделать.

Внезапно солнечный лучик отразился от золотой серьги в ухе Хныща и на секунду ослепил Тимуса.

Тот зажмурился, и в этот самый момент норка в голове опять ожила, и очень далекий голос произнес:

— Удачи тебе, Тимус! — А потом, спустя мгновение, добавил: — Может быть, мы еще встретимся!

— Все, — сказал Хныщ, — пришли!

Он сбросил мешок и сел рядом на землю.

Уже отчетливо был виден город. Красноватые лучи заходящего солнца зловеще пылали на уходящих за горизонт крышах.

— Страшно! — сказал вдруг Тимус.

— Мне тоже! — честно признался Хныщ.

Старшая Мать ничего не ответила, а Волк было заскулил, но потом замолчал и неуверенно побежал вперед.

Они двинулись за ним, следом поднялся ветер, только нес он с собой не запах уже выветрившейся гари, а сухую печаль холмов.

Тимусу вновь показалось, что ему желают удачи, и он обернулся. Старшая Мать по-прежнему шла за ним, а больше никого не было.

Генри Лайон Олди

Лодочник

Сегодня опять никто не пришел.

Лодочник вздохнул, докурил трубку и встал с чурбачка. Для вечерних посиделок он всегда выносил к берегу чурбачок, ставил под ивой, садился, закуривал и смотрел на воду. Табак он выращивал сам, в огороде, за грядкой укропа и двумя кустами красной смородины. Он много чего делал сам, потому что помощников здесь не водилось. Только он — и те, кого требовалось перевезти на другой берег.

С недавних пор он остался один.

«С давних, — поправился лодочник. — С давних, приятель. Никому больше не надо плыть через твою дурацкую реку. Мир изменился. Никто не приходит, а ты ждешь, как дурак. Готов поклясться, ты и завтра явишься сюда — ждать. Сотня дел по дому, тысяча забот по хозяйству, а ты, выкроив по минутке от каждого часа, станешь бегать к реке, как мальчишка, и глазеть по сторонам, сопя от огорчения.

Ага, так и будет, и никак иначе».

Тонкие ветви ивы купались в черной воде. В бочаге плеснула рыба. Луна, белесая, как рыбий пузырь, качалась в смутном небе. Вдали, за рекой, выла собака. Отражаясь от луны, вой дробился, расслаивался, летел над коврами маков и диких лилий. Казалось, воет не один пес, а по меньшей мере три.

— Хватит, дурачок, — шепнул лодочник, словно несчастный зверь мог его услышать. — Хватит. Не трави душу. Ну, луна, понимаю. А их все равно нет, хоть вой, хоть рвись с цепи…

Он знал, что на той стороне реки тоже никого нет. Несколько раз он садился в лодку — без пассажиров, хотя это было противоестественно! — и плыл на другой берег. Оставив лодку на песчаной косе, он шел и шел, углубляясь в дикие, безлюдные земли. Крепкие, хотя и непривычные к долгой ходьбе ноги меряли пространство. Зоркие, несмотря на возраст, глаза шарили вокруг, слезясь от надежды. По дороге он волновался, что лодку могут украсть.