Журнал «Если», 2004 № 02, стр. 23

Двери зала открываются, зрители начинают выходить, обмениваясь взволнованными фразами более чем на десяти галактических языках и диалектах. Они вспоминают содержание прошлых Концертов, собираются вокруг специалистов, которые вещают о взаимосвязи образов второстепенных персонажей, не привлекших внимания неискушенных зрителей.

— Несомненно, — сообщает полный юноша с бородой, завитой косичками, — что Алирия, хранительница Каменного моста — та самая Алирия, которая в «Приключениях на Прямой реке» разрушила чары, сковывавшие игрока на лютне. Достаточно вспомнить, что…

Голос его остается позади, затерявшись в шуме толпы, которая вытекает из ворот Дворца.

— Спасибо вам за компанию, — говорит Аксис Бруно, склонившись, чтобы поцеловать руку леди Оланды.

— Это был чудесный Концерт, Бруно, — говорит она.

— Концерт бывает раз в месяц, моя леди, — говорит Бруно. — Вам здесь всегда рады. Однако боюсь, что в следующий раз в зале не будет никакого Вандааса, — с иронией замечает он, повернувшись к Аркандалу.

— Бруно, не воспринимайте меня всерьез, — просит профессор, и от улыбки его темное лицо собирается складками. — Я не отрицаю поп-искусство и думаю, что ваш труд очень важен, хотя бы для того, чтобы сохранить эти… эти формы мышления. В мире, где все стремится к долговечности, где все должно быть зафиксировано и где само Будущее под контролем, любая эфемерность меня трогает до глубины души.

Выйдя из Дворца, все трое останавливаются, чтобы пропустить группу конвоиров в серой форме, среди которых возвышается худощавая фигура Инго Вандааса.

— Он прожил сто тридцать два года, а через несколько часов будет мертв, — говорит Аркандал.

— Часов, лет — какая разница? — возражает Бруно, осторожно разматывая с руки заснувшую змею и убирая ее в сумку на груди.

— Героические саги, — бормочет Аркандал. — До чего же трогательны эти попытки не дать прошлому умереть, всего лишь перебирая наугад его элементы. Ваши Концерты можно было бы назвать «random-playing games» [15], не так ли?

— Или бесконечными эпопеями джазовых импровизаторов, — со смешком отвечает Бруно. — Что ж, изучающий время видит их другими глазами, нежели я.

Аркандал выражает согласие небрежным жестом.

— Да, но и меня они очаровывают, даже если речь идет о нелепых историях.

— Я не знаю, можно ли назвать Циклы нелепостью, но история, рассказанная здесь сегодня, не была записана ни на диск, ни на пленку, ни на бумагу… Она была уникальной, и ей не суждено повториться. Вскоре она умрёт вместе с Вандаасом, а потом будет умирать вновь и вновь со смертью каждого из нас.

— Бруно, вы остаетесь поэтом, — улыбается леди Оланда. — До свидания.

— До свидания.

Толпа обтекает их, как воды реки обтекают камни, и направляется к огромным прозрачным трубам, по которым поезда уносят людей в разные уголки города.

Анхелика Городишер

Фиолетовые пятна

Он повернулся на другой бок под одеялом, скрипнув пружинами кровати. Ему удалось сохранить в памяти сон, героем которого был Улисс. Он вслушался в успокаивающее дыхание ночи в Вантедуре. Бонифаций Соломейский, разлегшись в его ногах на кровати, розовым язычком принялся совершать свой обычный ритуал вылизывания шерсти. Однако еще не рассвело, и оба они вновь погрузились в сон. Прислонившись к дверному косяку, мерно храпел Тук-о-Тут.

На другом берегу моря Матроны укачивали Кариту Дульче. Они осторожно вынесли «яйцо» под открытое небо, то и дело останавливаясь, чтобы ненароком не споткнуться и не встряхнуть его, а потом сняли с «яйца» крышку. Огромная колыбель покачивалась в такт песне, и лучи желтого солнца, просочившись между листьями деревьев, прикоснулись к его лицу. Он пошевелился, потерся о мягкие стенки колыбели и захныкал. Матроны продолжали напевать, и одна из них приблизилась и погладила его по щеке. Карита Дульче улыбнулся и вновь заснул. Матроны вздохнули и умиленно переглянулись…

На острове был вечер. Клавесины исполняли сонату № 17 си-бемоль-мажор. Савериус только что закончил свой монолог, и Теофилус продумывал блестящий ответ своему оппоненту. Но ему вдруг подумалось: «Он ведь тоже любит Чимарозу [16]» — и тотчас из его головы вылетело все, что он собирался сказать, а все прилагательные и существительные утратили тот оттенок презрения, который Теофилус хотел выразить по поводу так называемой «универсальной модели восприятия». Савериус злорадно ухмылялся…

Скрючившись в три погибели, бородатый и грязный, воняющий рвотой и потом, он опять попытался сесть. Оперся с усилием левой рукой о землю, напряг ее так, чтобы она не дрожала, и ухватился за куст. Поднял правую руку, дотянулся до ствола дерева и стал подниматься на ноги. Голова кружилась, рот был наполнен желчной горечью. Он сплюнул, и тягучая слюна повисла на его бороде.

— Споемте, друзья, — сказал он. — Воспоем жизнь, любовь и вино!

В голове у него сверкало семь солнц, и еще два светили снаружи. Одно из них было апельсинового цвета, и на него можно было смотреть, не щурясь.

— Я хочу костюм, — сказал он. — Тот, что на мне, уже превратился в лохмотья. Новый костюм зеленого бархата. Да-да, именно зеленый… И высокие сапоги. И еще — трость и рубашку. И виски в пивной кружке.

Однако он был слишком далеко от фиолетовых пятен, и у него недоставало сил идти.

Фасад дома был из серого камня. Сам дом будто вырастал из горы, и внутри него имелись нескончаемые коридоры, в которые никогда не проникал свет. Залы для трофеев пустовали: на вершине горы Охотники жарили мясо оленей. Залы, в которых иногда заседали Судьи, были увешаны черными коврами. Всюду почти всегда царила тишина, и окна оставались закрытыми на протяжении всего дня. Пыточная камера располагалась в подвале, и Леванууса со связанными за спиной руками вели туда.

— До посадки еще часов десять, — сказал Капитан.

Леонидас Теренсио Сесслер подумал, что на протяжении всего полета было произнесено слишком много слов и что в дальнейшем, видимо, их будет сказано еще больше. Было слишком много споров, ссор, криков, распоряжений, извинений и объяснений, рекомендаций и предположений, бесконечных пересказов одних и тех же анекдотов, жалостливых изложений своей биографии, нотаций на темы морали. Последние являлись составной частью должностных обязанностей Сесслера. Вообще-то он не любил читать мораль своим товарищам и всячески пытался смягчить то, что, как он знал, будет воспринято другими с известной долей цинизма. Однако неизменным следствием непостижимого процесса превращения мыслей в слова становилось то, что он все-таки читал мораль всему экипажу. Именно поэтому Сесслер пришел к выводу, что сама по себе человеческая речь — либо чудовищная ошибка, либо мрачная шутка Создателя.

— Нам следовало бы отказаться от слов и общаться с помощью музыки, — заявил он.

Капитан недоверчиво улыбнулся, по-птичьи склонив голову к плечу.

— Я имею в виду не только нас с вами, но и всех людей вообще, — пояснил Сесслер.

— Мой дорогой доктор, — оживился инженер Саван. — По-вашему, сейчас мы должны были бы воспроизводить голосом триумфальный марш?

— Вот именно.

— А разве это не то же самое, что крики: «Браво! Браво! Ура-ура!»?

— Конечно, нет.

— Двенадцати нот явно недостаточно, — неожиданно вмешался в разговор Рейдт-младший.

— А двадцати восьми знаков слишком много, — возразил Лео Сесслер.

— Лучше пейте кофе, — посоветовал Капитан.

В одиннадцать по полетному времени они совершили посадку в Пустыне Пума. На самом деле это была не пустыня, а равнина, покрытая пожелтевшими травами.