Встреча с неведомым(изд.1969), стр. 22

Утром первым проснулся отец от какого-то беспокойного внутреннего толчка. Он резко поднялся, разбудив тем самым Михаила Михайловича и рабочего Григория.

Алексея Абакумова нигде не было.

Одна лошадь мирно паслась неподалеку, стреноженная, и это почему-то смутило отца. У них было шесть лошадей, и обычно они свободно паслись ночь, иногда далеко уходя в поисках скудного корма. По утрам Алексей отыскивал их. Всего вероятнее, что он и теперь отправился собирать лошадей.

— А где же тюк с провизией? — вдруг спросил Григорий.

Он сразу очень испугался. Кроме начатого мешочка с сухарями, ничего не осталось. Мука, крупа, консервы, даже сахар были похищены. Исчезли винтовки (собственная любимая охотничья винтовка отца осталась), почти весь запас патронов и пороха, овес для лошадей, вся посуда (кроме одного котелка), одежда, одеяла. Все, что можно забрать, было забрано. Только тюки с образцами не тронул Алексей Абакумов.

— Обокрал! — тонко закричал Григорий и расплакался.

С потемневшим лицом Казаков стал грузить на единственную лошадь образцы.

— Мы должны поспеть к лабазу раньше Алексея! — сказал отцу Михаил Михайлович.

— Ой, не поспеем! — ужаснулся Григорий, размазывая по лицу слезы.

Это был деревенский паренек, сибиряк, простодушный, старательный, но недалекий. С момента бегства Абакумова он испуганно и покорно ждал гибели и утонул в реке.

Лабаз, где оставался весь запас провианта, предназначенный на обратный путь, находился километрах в полтораста вниз по течению Ыйдыги. Они прошли пешком эти полтораста километров за четыре дня, изодрав об острые камни сапоги, сразу надорвав силы. На лошадь нагрузили образцы, спальные мешки.

Лабаз был устроен на высоте трех метров (выше деревьев не было, и эти еле нашли). Это был добротный сруб с помостом из накатника и крышей из двух слоев древесной коры, придавленной бревном. Вчетвером его делали полдня! Такой лабаз хорошо предохраняет продукты и от сырости, и от диких зверей. Людей опасаться не приходилось, местность была совершенно безлюдной. В лабазе был сложен запас провизии, а также мешки с овсом, кое-какие теплые вещи.

Лабаз оказался разгромленным. Все, что в нем нашли, была свежая туша дикого оленя и пара гусей — подарок охотника, предателя и дезертира Абакумова.

От разгромленного лабаза начался путь к смерти Казакова и Григория, страдный путь Черкасова.

Ранняя в тот год пала зима — снег, дождь, леденящий ветер. Недоедание, а потом и голод, огромные, не по силам переходы (зима гнала), напряжение всех сил — и физических и духовных…

Первым умер Казаков — от истощения, в полном сознании. Все четыре года Отечественной войны он был на фронте и- уцелел, выжил, чтобы погибнуть в тайге.

Черкасов с Григорием довезли его на лошади до креста землепроходцев и похоронили неподалеку.

Григорий погиб, переправляясь вброд через реку. Еще раньше пала их единственная лошадь, сбив копыта, ослабев от бескормицы…

— Так окончилась наша первая экспедиция на плато… — сказал отец. — Если бы мне тогда повстречать Алексея, я бы его убил! — добавил он.

— А если бы… вы его встретили теперь? — нерешительно спросила Валя.

— Право, не знаю… Теперь вряд ли.

Я взглянул на Женю. Он ничего не сказал.

В ту ночь отец долго не мог уснуть. Вставал, выходил покурить. Кудесник поцарапался к нам в дверь, и он его пустил, хотя, С тех пор как тот подрос, выгонял его из комнаты.

Мне было очень жаль отца, но я не смел выразить свое сочувствие: еще оборвет, выругает. Я никогда не знал, как он поступит в том или другом случае. Не было между нами душевной близости. Тогда еще не было.

Я лежал и думал, возьмет ли он завтра меня с собой? Я очень опасался, что останусь на станции.

Так и вышло бы, если бы не Женя. Увидев, что я готов заплакать, он попросил отца взять меня с собой. Тот лишь махнул рукой, и я, приняв это за согласие, поспешил спрятаться заранее в вертолете. Взяли с собой, по ее настоятельной просьбе, и Валю Герасимову.

Искали очень долго и безрезультатно.

«Если сегодня не найдут, завтра могут меня не взять!» — думал я горестно.

Меня поташнивало, как всегда, в воздухе. Отец сидел в кабине, рядом с Ермаком, а Женя и Валя напротив меня.

Опять внизу проплывали горы, реки, ущелья, пропасти, низкорослая серая тайга. Когда я уже потерял надежду, отец нашел то место…

Так вот он, крест землепроходцев, — огромный, черный, угрюмый. От времени и непогоды он стал совсем трухлявым, но все еще крепко стоял на скале, на обрывистом берегу безымянной обмелевшей речки.

Крест землепроходцев!.. Кто были эти люди, воздвигнувшие гигантский крест на суровом и непостижимом Севере? В честь чего они его воздвигли? Где сложили они свои кости, открыватели новых земель?

Долго мы стояли в молчании. Над рекой стлался туман. Небо затянули серые, слоистые облака. Трава была мокра от инея. Кустарник облетел, его трепал ветер. Кривоствольные, уродливые лиственницы, покрытые мохом, свисающим как борода, потрясали искривленными ветвями. Возле станции лес был лучше, хотя плато лежало значительно севернее. Правда, наш лес находился под защитой высокого горного хребта, преграждающего путь северо-восточным ветрам.

Вертолет стоял поодаль. По его обшивке стекали крупные капли растаявшей изморози, словно пот. Сумеречный был день, сумеречно было у всех на душе…

Женя медленно пошел вдоль берега, ища могилу своего отца. Может, он хотел скрыть навернувшиеся слезы.

Отец зорко огляделся.

— Мы привалили к могиле камень, от зверей. Закопали не так уж глубоко, — сказал он, — здесь оттаивает не более метра. Дальше вечная мерзлота. Ищите камень! Я высек на нем имя и дату.

— И поставили крест? — спросила Валя.

— Нет. Крест я не ставил.

— А там крест. — Валя протянула руку.

Мы увидели могильный холм, придавленный осколком скалы и заросший увядшими стеблями трав и цветов. В изголовье стоял крест. Это был обыкновенный крест, который можно видеть на деревенских кладбищах.

— Алексей… — удивленно протянул отец. — Больше некому! Вернулся и поставил крест. Следил ли он за нами? Или случайно наткнулся на могилу и прочел надпись…

— И понял, что убил человека! — с негодованием заметила Валя.

Она была тоже бледна, как и Женя. Может, прозябла.

Мы сняли шапки. Женя уже не скрывал своих слез. Даже Ермак был расстроен…

В небе кричали гуси, пронзительно и тревожно. Все птицы давно уже пролетели на юг, только гагары и гуси задержались. Уродливый лиственный лес то затихал ненадолго, будто прислушиваясь, то снова тряс ветвями, трещал, гудел. Он уже приготовился к зиме, к буранам. Густой слой слежавшихся мокрых листьев от ивовоерникового подлеска прикрывал его корни словно бурым одеялом.

Смеркалось. День стал совсем короток. Ермак с беспокойством посмотрел на небо и пошел к вертолету.

— Оставьте меня здесь одного, — отрывисто проговорил Женя.

— Не надо, Женя! — мягко запротестовал отец. — Ермак запеленгует это место. В другой раз доберешься сюда пораньше.

Мы зашли в вертолет, а Женя еще постоял у могилы. Он хотел быть один.

— Иди в кабину пилота, — сказал ему отец и, сев рядом со мной, вдруг крепко прижал меня к себе.

Он так редко ласкал меня, что у меня даже слезы выступили.

На плато мы вернулись, когда уже совсем стемнело. Хорошо, что наши догадались получше осветить площадку для посадки. Кудесник радостно залаял и ухитрился лизнуть меня в щеку, когда я нагнулся к нему.

Глава двенадцатая

ВЕЛИКАЯ ПОЛЯРНАЯ НОЧЬ

В этой фразе есть что-то библейское, мифическое. Но она означает лишь, что настала великая полярная ночь. Странное ощущение, когда проснешься после ночного сна и с удивлением думаешь: не рассветет ни сегодня, ни завтра. Тому, кто не знает полярной ночи, сразу скажу, что тьма не была полной. Даже когда не было луны, светили звезды. Никогда не думал, что звезды могут быть такими яркими, могут светить. И почти каждый день (ночь?) играли сполохи. Полярные сияния распускали по небу ослепительный павлиний хвост. Или вдруг спускался, касаясь гор, огромный, в полнеба, театральный занавес причудливых, ярчайших красок. Занавес падал тяжелыми складками, то сдвигаясь, то раздвигаясь, окрашиваясь поочередно во все цвета радуги. Невольно искали глаза исполинских артистов, великанов, под стать фантасмагорическому занавесу.